Горицвет
Шрифт:
Передняя между тем стремительно затягивалась вязким удушливым смрадом. От стен то и дело отрывались палящие огневые всплески. Над головой что-то натужно гудело. Когда же огромный кусок потолочной балки, дымясь и разбрызгивая вокруг мелкие красные угли, рухнул буквально в шаге от них, Жекки, схватив Просю за руку, что было мочи потянула ее за собой.
— Нне-е, ы-ы-, я боюсь.
Ноги Проси уперлись в пол, и Жекки, чувствуя, как ее пронзает ледяной ужас, и не особенно задумываясь, потому что делать приходилось только то, что подсказывал вновь запущенный инстинкт самосохранения, да еще какая-то непонятная озлобленность, задала девченке звонкий подзатыльник.
— Молчи, дура.
Жекки так сильно дернула Просю за руку, что та вскрикнула, но сопротивление ее ног при
Жекки на минуту обернулась назад. Там взмывал к небу, гудя ровным гулом, огромный костер. В редких провалах между мечущимися багровыми вихрями проступали белые пятна стен, оконные переплеты, острые огненные стропила. «Вот и все, — подумала Жекки, слегка удивляясь своему бесчувствию. — Откуда только взялась эта Прося. Все из-за нее», — с новым приступом озлобления решила она и, снова поймав девчонку за руку, раздраженно сказала:
— Пошли быстрее. Здесь больше нельзя…
Прося в ответ молча засопела. «Куда им теперь деваться? — Жекки не представляла, — Наверное туда, где нет огня, куда пожар пока еще не добрался». Эта мысль вяло запечатлившись в сознании, в конечном счете и стала руководящей. В голове Жекки снова запел пчелиный улей или, может быть, завыл тот протяжный ровный гул, что уничтожал в эти минуты ее родовое гнездо. К ней снова вернулась внутрянняя пустота, рассудочное онемение, и только одно бессознательное, властное чувство смертельного страха, да еще нечто неопределенное, неизменно стоявшее над страхом и не вызывавшее ничего, кроме упрямого озлобления, подгоняли ее, принуждая совершать какие-то машинальные, не вполне осозноваемые поступки.
Ветер отгонял пламя дальше к северу, значит бежать надо было туда, прочь от усадьбы, через огненную алею полыхающих кленов, мимо багровых стенаний умирающих деревьев, на север к большой проселочной дороге, огибавшей Никольское. По этой дороге она совсем недавно вернулась в свой дом, не зная, что идет навстречу пожару. Теперь дома нет, и в общем-то, ничего не осталось, но приходиться все равно бежать, бежать вспять, стараясь обогнать осевшее на плечах пламя, с озлоблением дергая за руку подвывающую девчонку. По сторонам что-то все время потрескивало, падало, вспыхивало слепящими вспышками. Ветер обдавал спину порывами тлетворного жара. Вот и Пустошки. С десяток ветхих избушек. Скоро от них ничего не останется. У черного покосившегося забора крайней избы Жекки почувствовала какое-то копошение. В безлюдной пустоте, веявшей отовсюду, это движение невольно задерживало внимание. Жекки остановилась и, прежде чем что-то понять, услышала готовые разъяснения Проси:
— Ой, глядите-ка, Евгеньпална, точнехонько, как меня, забыли, а сами бежать.
В холодной пыли у забора сучил голыми ножками ребенок. На вид что-нибудь около года или поменьше. У него была большая опушенная русыми волосами голова, сморщенное исплаканное лицо с обслюнявленным мокрым ртом, издающим беззвучные всхипы. На теле висела серая застиранная рубашонка до пят, из под которой он все время беспомощно выпрастывал ноги, словно безуспешно стараясь подняться. Жекки посмотрела на избу за забором, черный провал слепого окошка и перед глазами у нее пронеслась недавняя встреча с многодетным семейством Макаровых, случившаяся кажется примерно в этом же месте. Вспомнились утробная поконость самого Макарова, стянувшего перед барыней шапку, оловянный испуганный взгляд его длиннотелой бабы, россыпью разбежавшуюся ватагу их босоногих ребятишек. «Да они же нарочно его оставили, — Жекки точно облило холодом, — ну конечно для них это такой удобный случай — избавиться хотя бы от одного рта, да и если не нарочно… Какое мне дело, почему я должна быть гуманнее, чем его мать. Я не должна, не обязана, в конце концов, мне
хватает уже одной маленькой дуры…» Жекки сердито дернула Просю за руку.— Идем.
— А его-то как же… — жалобно простонала девчонка.
Жекки отпустила ее от себя и, чуть-ли не рыча от раздражения, подошла к ребенку. «Почему? Ну почему я это делаю?» Склонившись над ним, она мимолетно отметила — мальчик. Его расширенные от слез глаза были серыми, простодушными. Он был грязный, от него плохо пахло. Жекки едва переломила брезгливость.
— Как его нести? — для чего-то спросила она, подняв ребенка на руки. Кто мог ей ответить? Сквозь рубашонку пощупывались маленькие частые ребра. Ну с чего бы ему не быть таким тощим, ведь Макаровы всегда перебивались с хлеба на воду. И все-таки тащить его на руках долгую предстоящую дорогу — немыслимо. Жекки припомнила, как крестьянские бабы облегчают себе подобную задачу — носят детей за спиной в плетеных кузовках или просто в платках, перекинутых наподобие перевязи через одно плечо.
— Побудь с ним, — сказала она, передавая ребенка Просе. — Я поищу в доме какую-нибудь тряпку.
Жекки торопилась. Каждая минута задержки могла им дорого обойтись, но приходилось подчиняться непрошенным обстоятельствам. Ничего не поделаешь. В полутьме брошенной макаровской избы Жекки сразу увидела свисающую с потолка люльку. Пошарив в ней, она извлекла ветхое лоскутное одеяльце и кусок серой льняной ткани, довольно грязной на вид. Какое счастье, что поиски не заняли много времени. Выбежав на улицу, Жекки прямо на земле расстелила одеяльце, неумело закрутила в него всю нижнюю часть туловища ребенка.
— Подержи, — велела она Просе, снова передав ей младенца.
Тот, как ни странно, видимо, почувствовав обращенную на себя заботу, ничему не противился и с наследственной поконостью молчал. Жекки, торопясь и подгоняя себя, кое-как завязала крепкий узел, перевязь была готова.
— Сажай его мне за спину, — приказала она Просе после того, как продела голову через льняную петлю.
Ребенок, оттянув своей тяжестью ткань, повис в ней как в гамаке, правда гамак получился слегка перекошенный. Но для того чтобы нести его, вероятно, не один десяток верст — Жекки решила, что надо идти по дороге, стараясь опередить пожар, пока не встретит людей или не доберется до города, — это приспособление вполне годилось.
— Держись за меня, — строго заметила она Просе, — и не вздумай отходить далеко в сторону.
— Куды ж я денусь от вас, — шмыгнула носом девчонка, — вить кругом и свету-то белого не видно.
— И не надо, знай себе шагай и держись за меня. Поняла?
— Угу, — Прося снова шмыгнула носом, подтерев пальцем сопли.
LII
Так они и пошли торопливым сбивчивым шагом — Жекки с молчаливым младенцем за спиной и растрепанная белобрысая Прося, прилежно сжимающая в кулачке складку Жеккиной юбки. Так они вышли за околицу Пустошек, миновали поворот проселка и очутились посреди воющей, пропитанной гарью, пустыни.
Справа тянулись голые поля, опутанные дымной завесой. Слева — жалась громоздкая зубчатая стена елового леса. Дальше, через полторы версты, как знала Жекки, дорога поднимется круто в горку, и тогда поля остануться в стороне, а лес, этот гибнущий и губящий все живое лес, охватит их со всех сторон. Но другой дороги все равно не было. Нужно было спешить. Сейчас им ни в коем случае нельзя останавливаться. Нужно все время идти, а еще лучше — бежать, и тогда есть надежда обогнать идущее по пятам пламя. Вот и ветер вроде бы стал поддувать реже. Может быть, он затихнет и позволит им до наступления вечера выйти на открытый, лишь слегка поросший разбросанными мелкими деревцами берег Пестрянки. Правда, и этот открытый берег тянется совсем недолго, и дальше речка, превращаясь в тихий ручей, течет через сплошные лесные заросли. И все же, что-то смутно подсказывало Жекки, что добравшись до речного берега, они так и так будут спасены. Лишь бы огонь не застал их в самое ближайшее время в лесу, где они будут совсем беззащитны. Понимая это, Жекки торопилась, как могла, а Прося, как назло, вздумала запинаться, да еще нудно жаловаться: