Горицвет

— Ну как, как можно продолжать надеяться на поступательный прогресс, — твердила свое Нина Савельевна, — когда мы каждый день видим такое У Фролки, нищего мужика, от недокорма две недели назад сдохла его кляча. Жена больная не поднимается, а шесть человек детей. Пухлые от голода, в лохмотьях. Младшего я забрала к нам, в больницу. Выживет или нет, еще не знаю. И главный ужас в том… Вы понимаете, как такая жизнь, если ее можно назвать жизнью, искажает человеческую природу. Мы с Кузьминым наскребли для Фролки тридцать рублей, отдали ему, чтобы он купил себе другую лошадь. И что же вы думаете? Все до копейки он пропил в два дня, все-все. Нет, это непробиваемая стена, господа. Ее может снести только насилие, радикальнеший переворот всей жизни.

— Из нашего национального радикализма не выходит ничего, кроме пугачевщины, — гнул свое Николай Степаныч.

— Все это безнадежно, господа, — вновь вступил в разговор Коперников.

На этот раз ему не стали противоречить, поскольку и в его словах, и особенно, в удрученном лице прочитывалось что-то знакомое всем и каждому.

— Кого мы пытаемся спасти? — воскликнул он, стараясь ни на кого не смотреть, — Дикарей, которые нас ненавидят, как своих завоевателей? Конечно, мы не можем им не сострадать. И в этом-то причина наших собственных страданий. Мы не можем не идти к ним, не пытаться изменить хоть что-то. Другое дело, что наше бескорыстие и этот взгляд на народ, как на слабоумного ребенка, только развращает мужиков, добавляет им права нас ненавидеть, а нам не оставляет ничего, кроме неверия ни во что на свете. Может, отдавая себя в жертву, мы хотим спасти самих себя? Снова вопрос — для чего? Чтобы низвести себя до дикарей, набившись к ним в братья по разуму? Или, может быть, для того, чтобы не стыдится собственной никчемности? Все это безнадежно, я устал от всего этого. И прежде всего от того, что не в силах ничего изменить.

Коперников опустил низко голову, и какое-то время сидел так в полной тишине, воцарившейся после его слов.

— Безнадежно… — повторил он еще раз медленно, выделяя интонацией каждый слог. Затем поднялся, отошел к стене, где на приставленных стульях лежала его гитара и, взяв ее в руки, стал бессмысленно наигрывать что-то неопределенное.

Все сидели по-прежнему молча. Вдруг Коперников, мягко перебрав струны, заиграл мелодию, пахнувшую старомодным осенним унынием.

Аболешев резко поднялся и подошел к окну. Отвернувшись, он уставился в черное стекло, приоткрыв для этого опущенную занавеску. Казалось, темнота притягивала его как магнит. Он не мог от нее оторваться. А между тем, в его напряженной, натянутой как струна, фигуре Жекки угадывала невероятную сосредоточенность. Слова и музыка вновь задели больной нерв. Жекки казалось, что Павел Всеволодович вообще весь целиком с какого-то момента превратился в живой сгусток оголенных нервов. Малейшее прикосновение к ним отзывалось мучительными болями. Зная это, она как могла оберегала его от особенно опасных раздражителей. Но, видимо, наступил тот момент, когда натянутые струны начали рваться от собственного напряжения, и уже ничто не могло этому помешать.

Коперников пел, что называется, безыскусно и на привередливый вкус ценителей, вроде Ляли, совершенно неправильно. Но, возможно, именно эта безыскусность помогала ему передать то, что хотелось. Его слушали в оцепенении. Не потому, что он доносил что-то новое. Наоборот, его слушали так потому, что в давно знакомом и почти заурядном с неожиданной откровенностью зазвучало всем хорошо известное, всеми испытанное, и оттого такое пронзительное, и такое безжалостное.

Коперников пел. Грег, куривший у приоткрытой двери возле веранды, смотрел со сдержанным ожесточением, как быстро вырастал серый стебелек пепла на конце его сигары. Вяльцев, успокаивая, накрыл ладонью дрогнувшую руку жены. Саша Сомнихин просто сидел, опустив глаза, рядом с Лялей, которая, не отрываясь, смотрела на длинные подвижные пальцы Коперникова, перебиравшие гитарные лады. Даже Нина Савельевна, безотчетно слушая «коллегу», догадывалась, что он поет не только о себе, и не только для себя, и вообще о чем-то таком, что не имело прямого отношения к словам подзабытого автора.

Стало понятно, что вечер заканчивается совсем не так, как намечала Елена Павловна. Собственно, он и без того был полон непреднамеренных отклонений от задуманного. Поэтому Ляля справедливо могла быть собой недовольна.

После того, как Коперников замолчал, гости, не сговариваясь, начали один за другим расходиться. Первыми к себе ушли Аболешев и Жекки.

XLII

Было около десяти часов вечера, когда Жекки оказалась одна в своей комнате. Сначала ей думалось, что она заснет, как только опустит голову на подушку. Так ей хотелось поскорее отделаться от колючих, царапающих сердце впечатлений прошедшего дня. Но, присев на любимой мягкой тахте, она сразу вместе с какой-то внутренней дрожью ощутила непреодолимое желание поскорее бежать вон из дома куда глаза глядят. Точнее, она уже знала, куда именно устремлены ее глаза, и куда так нестерпимо подмывает ее нестись сломя голову. Однако требовалось время, чтобы урезонить протест внутреннего ревнителя приличий и успокоить уже готовое к ее услугам бесшабашное сумасбродство.

«Во-первых, — подсчитывал ее трезвый внутренний сторож, — я должна сказать Грегу, что ему, то есть Серому, угрожает страшная опасность. Это совершенно необходимо сделать. Найти подходящий случай для такого разговора в раскрепощенной обстановке ночного притона, без сомнения, будет очень легко. Затягивать с этим разговором дальше уже нельзя, просто — страшно. Во-вторых, мне нужны, как воздух, чтобы дышать, пять тысяч, чтобы спасти Никольское. Мне их никто не подарит, не одолжит, не бросит под ноги на улице. Если бы их можно было украсть так, чтобы никто не узнал об этом, я бы украла, не задумываясь. Но украсть безнаказанно не удастся. Следовательно, отправиться на Вилку, в игорный дом — это мой единственный, последний шанс, которым я обязана воспользоваться даже, если ради него придется пожертвовать призраком своего доброго имени.

Дальше. Грег предложил свои подозрительные услуги. Я, конечно, хорошо сделала, что отказалась от них наотрез. Грег не тот человек, от которого следует принимать одолжения. С другой стороны, я все равно должна видеться с ним, чтобы рассказать об угрожающей ему опасности, и одновременно для того, чтобы видеть, что он пока еще человек. К тому же, он и вправду может помочь проникнуть в компанию крупных игроков, куда без протекции меня никто не примет. Значит, получается со всех сторон — я должна обратиться к нему. Значит, нужно задавить в себе и постараться сделать незаметной для него, мою неприязнь. В конце концов, кое-что замечательное и вполне симпатичное в нем уже проскальзывало. Надо выделять эти крупицы привлекательного и, говоря с ним, хвататься за них. Так я смогу спасти его, то есть Серого, и решить собственные денежные дела».

Разложенные по полочкам доводы и логически выстроенные рассуждения, всегда приводили в норму ее непомерно импульсивную натуру. Жекки нарочно приучала себя прибегать к такому методу самоуспокоения в сложных жизненных ситуациях, и хотя она далеко не сразу научилась им пользоваться, метод стоил потраченных сил. Результат, что называется, был на лицо. Судорожное нетерпение в груди стихло, горячий ток крови отхлынул от головы, и Жекки теперь с ясным прямолинейным расчетом примеривалась к тому, как ей поскорее выйти из дома.

Она прислушалась к тишине за дверью. Чувство Аболешева, его присутствия где-то в непосредственной близости, не покидало ее. Мысленно представляя себе, что и как она ему станет говорить, в случае если потребуется оправдание для ее дерзкой ночной вылазки или, если не дай бог, он узнает не от нее о том, куда она ездила этой ночью, Жекки зажмуривалась и отворачивалась, как будто хотела спрятаться от самой себя.

Вдруг она услышала за дверью легкие, до боли знакомые шаги. Аболешев, а вслед за ним и Йоханс, прошли по коридору. «Он больше не может обходиться без дымных снов, — подумала она точно так же, как думала недавно, глядя на Аболешева, спящего под покровом красноватого легкого марева. — Ну что ж, если он уходит, то и мне незачем здесь оставаться».

Калитка в воротах протяжно скрипнула. Жекки даже послышалось растворившееся в тишине привередливое ворчание дворника Акима и более отдаленный цокот копыт по мостовой. После этого она встала и переоделась. Затем, недолго покопавшись в верхнем ящике комода, извлекла оттуда маленький никелированный браунинг. Сразу вспомнилась рекламная скороговорка приказчика из оружейного магазина в Нижеславле, простодушно успокаивавшего потенциальных покупателей (в то время до губернской столицы как раз докатилась всероссийская эпидемия молодежных самоубийств): «После выстрела в голову из этой мелкокалиберной штучки, вы будете великолепно смотреться в гробу». Само собой, заботу о своей привлекательности в гробу Жекки пока считала преждевременной.

Как следует осмотрев пистолет, и убедившись, что он вычищен, и что все шесть патронов сидят в обойме, она сунула его в крохотную замшевую сумочку. Сумочка оттянулась под новой тяжестью, став похожей на уродливо выпяченную одним боком грушу. «Ну, ничего, никому и в голову не придет рассматривать, что там». Затем Жекки еще раз как следует прихорошилась перед зеркалом, погасила лампу и, выходя, тихо, чтобы не разбудить спавшую в соседней комнатке Павлину, закрыла за собой дверь.

На улице, в тихой темноте, далеко разносящей каждый звук и глубоко принимающей каждый световой сполох, Жекки показалось, что она снова в своей стихии. В той заповедной среде, что позволяет ей быть собой, позволяет действовать и бороться. А борьба, сделавшись необходимостью, перестала ее пугать. Жекки была к ней готова, хотя предпочла бы оставаться как все, смирной и незаметной. Но, что делать, если судьба подвела ее к этому краю, к этому барьеру, где, как в поединке, чтобы выжить, приходится стрелять в противника. «Не я придумала эту жизнь,» — мысленно повторила она, быстро проходя мимо кованой чугунной решетки, обозначившей начало Николаевской улицы.