ГориславаПовести

— Корова твоя где?

Найденова подмывало оперить ответ звучной рифмой. Придавил зубами застрявшее во рту словцо, как придавливает жернов зерно перед помолом. Промолчал, успокоился, буркнул:

— Вот наша корова. Готовность номер один.

— Упитанная — трап прогнет.

— За быка Яшку волнуйся. Под ним могут доски хряснуть. Надо его первым провести для испытки сходней.

— Дельное предложение. За ним и коровы дружненько зайдут.

— Давай пойду сдерну лозунг, — снова пристал бригадир. — Тебе за него райком шею намылит.

— Войну прошел — умишком не обзавелся. Ты чё вскинулся на лозунг? Думы твои с запашком. Гляди, Найденов, на партсобрании вопрос ребром поставлю. Легковесные мыслишки носишь в голове. Еще с довоенного времени должен был уяснить, что есть земля советская, есть и соловецкая…

Горислава трижды мигала мужу, махала рукой. Мол, не балаболь с начальством, не нарывайся на неприятность. Указательный палец Терентия Кузьмича автоматически сгибался полукругом, будто он давил на холодный винтовочный курок. Сейчас боевой палец, нечаянно порезанный на подушке жалом косы, зашевелился возле бедра. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Еще с войны таким способом Найденов успокаивал нервишки.

Указательный палец ходил ходуном и ходили ходуном под кепкой-восьмиклинкой невысказанные слова. Теснили голову, разбухали, как крупа в кипятке. Бригадир думал о парторге: ишь ты, прыткий какой! Поставит он вопрос ребром. Да у твоих вопросов и ребер нет. Бескостные они, плотью не наполнены…

— Найденов! — дважды выкрикнул приемщик.

Первый раз Терентий не расслышал свою фамилию. Забыл о пальце, жмущем невидимый курок.

Горислава передала веревку мужу, стала подталкивать Красотку. Смиренница спокойно зашла по широкому трапу. Она и на бойню побредет так же неторопливо и меланхолично. На палубе Терентий снял с шеи Красотки веревку, повторил слова жены, сказанные на берегу:

— Веревка — домой, корова — долой. — Посмотрел пытливо на угрюмого шкипера, заискивающе попросил:

— Браток, не обижай мою коровенку.

Шкипер промолчал, пошамкал губами, смачно выплюнул окурок за борт.

— Ну-ну… и на том спасибо, — буркнул колхозный бригадир, сходя с баржи, поддерживая за руку жену.

Красотка подошла к горбыльной загородке, подняла голову и взревела длинным мычанием. Бык Яшка заторопился к сходням. Недавно колхозные весы точно зафиксировали его вес: восемьсот сорок килограммов. Живые центнеры сейчас торопливо переступали по песку тяжелыми копытами. Все почтительно уступали дорогу. Из-за мужичьих спин выпорхнул долговязый мальчонок, незаметно ткнул кулаком в бычий бок. Другой усмешливый парнишка пулял в Яшку репьями. Подпрыгивая на сыром песке, визгливо выкрикивал:

— На колбасу! На колбасу!

Мавра-отшельница положила ладонь на головенку крикуна: разом утих, подшмыгнул сопельку.

Сходни под Шалуном прогнулись, наполнились опасным скрипом. Поперечина, соединяющая толстые доски, лопнула возле шляпки гвоздя. Бык благополучно зашел на баржу, стал обнюхиваться с Красоткой.

Загрузка живого мяса подходила к концу, когда на берегу появился заспанный прыщеватый мужичок в отвислых хэбэшных штанах. Пиджак, сшитый из шинельного сукна, сидел на нем малахаем. Из большого накладного кармана мешковатой одежины торчал хвостом вверх вяленый язь. Деревня дала этому чудаковатому колхознику повечное прозвище — Мокрец. Балагурный, едкий на словцо скотник читал распевно с клубной сцены крыловские басни, пел козлиным голосом частушки. Держал малоудоистую прожорливую коровенку. Ее вместо сена частенько потчевал баснями примерно такого содержания:

— Ох ты, корова, и жрать здорова! Прорва! В копыта, что ли, молочко прячешь? Погоди, не мычи с голодухи. Придет скоро лето, выгоню тебя на свеженькую травушку — налопаешься вволю.

Мокрец с января начинал вдувать в уши коровенке весть о скором лете.

Береговая затравенелая дернина была сейчас для скотника клубной сценой. Он видел внизу бурливый людской сход, всех зрителей-смотрителей. Мокрец выхватил из кармана крупного язя, поднял его саблей над головой, завопил:

— Ох, тю-тю-тю, голова в дегтю. Руки-ноги в киселю, сам себя я веселю… Чего приуныл, народец?! Развели, понимаешь, в каждом дворе по стаду. Оскотинились… Ой, девки, беда в нашем переулке. Мужик бабу обменял за четыре булки.

Смеялись, ворчали, грозили Мокрецу кулаком. Он весь по красные уши вошел в артистический раж. Завалив на затылок кроличью полинялую шапчонку, балагур приплясывал возле береговой кромки, базлал сильнее прежнего:

— Рыболов сидит на лодке, перед ним поллитра водки. На рыбалку он плюет, потому что сам клюет.

— Где клюнул, Мокрец?

— Искупаем в Васюгане, перестанешь паясничать.

— Спихните его кто-нибудь!

— …Девки бегали по льду, простудили ерунду. А без этой ерунды ни туды и ни сюды…

Парторг подошел к Терентию Найденову, поправил свой безупречно сидящий галстук.

— Бригадир, иди заглуши голос Америки.

— Еще чего?! Пусть горланит. Частушки приличные, без картинок.

— Лодырь! Одну коровенку прокормить не может. В зажиточный народ камнем швыряет: оскотинились. Сам ни хвоста не сдал.

— Что с бобыля возьмешь?

— …У реки барана режут. Я баранины хочу. Если мать меня не женит — хреном печку сворочу…

— Мокрец, иди-ка сюда! — развязно выкрикнул парторг и махнул рукой.

— Товарищ парторг, у меня, между про-т-т-чим, имя-отчество есть… четыре грамоты… рогатая скотина привес приличный дает.

— Иди, иди сюда… привес.

— Сам топай!

Увлеченный шкипер смотрел и слушал береговую самодеятельность прилежнее всех. После каждой частушки азартно стучал по палубе торцом водомерного шеста.

— На колбасу! На колбасу! — принялся заливисто выкрикивать мальчуган. И снова бабка Мавра колдовским прикосновением ладони к курчавой головенке остановила крик.

Неожиданно свежо и вольно разлился по реке, берегу, зареченским лугам напористый свет. Унылый серый мир разом исчез, уступив место иному нарожденному миру. Горислава в крепкий прищур посмотрела на солнце, перекрестила себя мелким спешным крестом. Многие лица, словно подсолнуховые головы, повернулись под хлынувшие лучи, под щедрый световой поток.

Мокрец перестал выступать: испугался решимости идущего к нему парторга. Пуще смерти устрашал артиста непременный приказ секретаря: дыхни! У скотника был сегодня заработанный отгул, но он спешно покинул берег, очищая на ходу вяленого язя.

Народ не расходился, ждал отплытия скотовозницы.

На прощание катер взревел хриплой сиреной. Стальной буксирный трос натянулся, плавно сдернул осевшую под живым грузом посудину. Два днища легко распарывали неширокий податливый плес. Животные провожали деревенский берег недоуменными взглядами. Не догадывались, что Авдотьевка уплывает от них навсегда.

7

Множество всяких рьяных заготовителей, агентов, приемщиков, налоговых инспекторов повидала васюганская деревня. Зимопутком и полой водой возили отсюда мясо и зерно, живицу и картошку, шерсть и льняное семя, рыбу и самосбивное масло. Перед войной наладили дегтярное производство. Получали скипидар, деготь, ценное пихтовое масло. Дадут авдотьевские поля смехотворный урожай зерновых, сошлются на затяжную весну, летнее бездождье, осеннюю слякотицу. Лес — готовый урожай на корню. За эту косовицу спрашивали строго. Тресни, но дай план, а то и полтора. Шла в плотах и вольным плавежом по изгибистой реке мерная древесина.