Горизонты и лабиринты моей жизни

Из этих двух разных по своим возрастным особенностям, и прежде всего по степени опыта военной службы частей, довольно быстро сложился дружный коллектив, который объединило стремление сполна овладевать знаниями. Если юридические дисциплины для нас, бывших студентов, были в известной мере проторенными дорожками, то военные специальности приходилось осваивать почти с самых азов. Здесь и подставляли свое плечо слушателям старослужащие. Мы же помогали им в усвоении юридических наук, в чем, честно говоря, были сильнее. Взаимопомощь считалась делом естественным, осуществлялась сама собой и даже с удовольствием.

Учиться без прилежания было совестно. Страна обеспечивала «академиков», так нас величали в миру, всем необходимым, урезая расходы в других сферах. Слушатели в достатке получали различное добротное вещевое довольствие, что позволяло начальнику академии требовать, чтобы каждый из нас на московских улицах выглядел не только опрятно одетым, но являл собой «военного щеголя» в лучшем смысле этого слова. Идет по Москве слушатель Военно-юридической академии Красной армии, говорил он, прохожие, глядя на него, останавливаются и говорят друг другу — это идет «военный щеголь». Слушатели получали высокую стипендию. Это позволило мне освободить маму от работы уборщицей, а сестренке Лидии поступить в Институт геодезии и картографии. Не без грусти распрощался я с добрыми, милыми людьми из кондитерской в Столешниковом.

Загрузка в академии была большой. Аудиторные часы перемежались полевыми занятиями, стрельбами; немало времени уходило и на строевую подготовку.

Летом 1940 года у нас прошла первая и как оказалось последняя практика на Балтфлоте, преимущественно на крейсере «Аврора». Это была моя вторая встреча с краснознаменной «Авророй», а первая, если помнит читатель, состоялась в мальчишеские, школьные годы. В ходе практики мы осваивали различные виды работ, входящих в расписание воинской службы краснофлотца, младшего командира, старшего офицера. Мне особое удовлетворение приносили артиллерийские стрельбы, нравилась ходьба под парусами на баркасах, что-то в ней было от детства на Волге. Постепенно усваивался ритуал морской службы, познавались превосходные традиции русского военного флота. В кают-компании все — от командира крейсера до нас, слушателей, — были равны. Каждый сидящий за столом был учтив к другому и раскован в своих мыслях, мог вести разговор, поддерживать беседу на любую интересующую его тему, кроме служебных отношений, что считалось неэтичным. Где-где, а на флоте чувство коллективизма, товарищеской спайки стоит, мне кажется, превыше всего. Без этого на плаву не удержаться.

Белые балтийские ночи располагали к раздумьям, дружеским откровениям. Всматриваешься в горизонт, в его неоглядную даль, смотришь, как тонет солнце в бескрайности, и не хочется думать о том, что где-то там, на Западе, бушует война и что ее пламя может переброситься и на нас… Старшие командиры не торопясь делились пережитым, словно пели свои песни о былых походах, о юности своих друзей. Радовало, что и ты влился в огромный коллектив нашего славного военного флота. Смотришь в морскую даль и чувствуешь, что и за тобой, за твоими плечами раскинулась твоя Родина и ты ее защитник.

Вспомнились Москва, домашние, друзья. Очень, до боли, хотелось, чтобы сбылось несбыточное: хотя бы одним глазком посмотрела мама на своего сына и вспыхнула бы в ней материнская гордость за него, стоящего у флага легендарной «Авроры». Думается, что родительская радость особенно велика, когда родители видят, что их дети — сын, дочь — состоялись как личности, стали нужны людям, стране. Мне всегда было жаль, что эта радость приходит обычно на склоне лет наших отцов и матерей или тогда, когда она им уже не нужна — их нет в живых. Может быть, подобные мысли приходили потому, что я слишком рано потерял и отца и мать.

В ходе практики на крейсере все, даже самое тяжелое, делалось легко — по команде, но без понукания, без принуждения.

Учеба, как и в институте, спорилась, хотя даже считанных часов на различные забавы почти не оставалось. Много времени занимала общественная работа — я был избран секретарем комитета ВЛКСМ военно-морского факультета академии. Особой разницы в постановке комсомольской работы в условиях военной академии по сравнению с институтом я почти не заметил, разве что был упор на воспитание в духе безусловного соблюдения воинских уставов и наставлений.

В академии историю партии вел у нас бригадный комиссар (к сожалению, фамилию не помню), который умел разжечь споры, повести дискуссию по острым, животрепещущим проблемам, в прямой связи с изучаемой темой. Он побуждал нас к тому, чтобы мы вырабатывали умение использовать научные абстракции, законы общественного развития при анализе явлений, видеть их проявления в окружающей действительности.

В ходе споров и дискуссий выдвигалось много проблем, которые требовали совершенно определенного уяснения. В их ряду меня помимо другого занимал вопрос о соотношении морали и права, что я и выдвигал в качестве предмета товарищеских дискуссий. В самом деле, разве эта проблема не лежит в основе отношений воинского начальника и подчиненного? Где находится водораздел между моральной ответственностью и наказанием по закону? Что должно лежать в основе отношений между бойцом и командиром: жесткая палочная дисциплина или высокий авторитет командира — с одной стороны, и вера подчиненного, рядового бойца в справедливость требований воинского начальника — с другой? Иначе говоря, проблема соотношения морали и права выступала на первый план. Она была практически значима для нас, военных юристов. В ее правильное понимание упиралась оценка действия (бездействия) лица (или лиц), совершившего преступление, которому необходимо найти совершенно точную в смысле справедливости оценку — то ли морального осуждения, то ли уголовного наказания.

Полагаю, что проблема соотношения морали и права актуальна и сейчас. Без определенного понимания соотношения морали и права, их диалектической взаимосвязи, умения четко разграничить категории морали и права нельзя строить государство, основанное на праве. Ныне стала крылатой фраза: «Дозволено все, что не запрещено законом». Она преподносится даже высшими руководителями нашего государства как некое достижение правовой мысли, как один из критериев становления правового государства.

Однако провозглашение этого постулата в отрыве от норм морали есть не что иное, как открытый путь к вседозволенности, к безнравственным поступкам — обману, стяжательству, наживе и прочим мерзостям, которые могут быть неподсудны. Наряду с этим закон может быть несовершенен в том смысле, что он не регулирует вновь появившиеся общественные отношения, как это случилось, например, с законом о кооперации, открывшим заслон для формирования спекулятивных кооперативов, грабящих трудящихся.

В академии многие возникающие вопросы подчас не находили в ходе учебного процесса убедительного разрешения. Среди них центральный, вокруг которого, по существу, должна была выстраиваться вся система советского социалистического права — свобода человека. Он остро вставал еще во время моей учебы в институте, на фоне репрессий 1937–1938 гг. Его острота не сгладилась и во время моей учебы в академии. По-прежнему решение сводилось к отсылу к положениям, содержащимся в Конституции СССР 1936 года, которая стала несомненным шагом вперед по сравнению с Основным законом прошлых лет. Конечно, юридический анализ содержания соответствующих статей Основного закона страны очень важен, они составляют правовой фундамент свободы личности. Однако механизм их юридической реализации и защиты, что также архиважно для юриста, в необходимом виде разработан не был.

Юрист помимо знания науки права обязан хорошо знать историю своей страны и историю других стран и народов. Без этого научного багажа его кругозор будет страдать узостью, скрадывать возможность объективно оценивать теоретические позиции, жизненные устои других, в том числе тех, кто попадет в сферу его следственных, судейских, прокурорских, адвокатских функций.

Меня до душевной боли доводила несправедливость, которую я видел вокруг себя. Вся русская литература, передовая российская общественная мысль восставала против злоупотребления властью, против ее насилия над личностью, а она имела место в нашей действительности.

Передо мной постоянно стоял вопрос: как мне, будущему военному юристу, человеку, состоящему на службе у власти, быть? Творить насилие от имени власти или от ее же имени выступать против насилия — насилия несправедливого? А есть ли праведное насилие? Да, есть. А обоснование тому лежит в плоскости гуманизма общества, то есть способности защитить себя и своих граждан от элементов, посягающих на его нравственность и правопорядок, но опять-таки в рамках закона.

При всей важности этих и других проблем, встающих в ходе учебы, меня и моих товарищей, конечно, волновали события Второй мировой войны. Мое поколение и я вместе с ним продолжали вбирать в свою историческую память то, как в течение 1938–1940 годов фашистская Германия захватила всю Чехословакию, Австрию, Мемель и Мемельскую область, Данию, Норвегию, Польшу и большую часть Франции; что 14 мая 1939 г. Япония напала на Монголию в районе реки Халхин-Гол, а Италия захватила Албанию.