Горизонты и лабиринты моей жизни

Глава II ВЕТРЫ ЮНОСТИ

Лета 1937 года я не заметил. Прокатилось оно мимо меня, сидевшего за книгами. К подготовке к вступительным экзаменам отнесся я серьезно. Когда носил свои документы в приемную комиссию Военно-инженерной академии им. Куйбышева, то был поражен размерами ее аудиторий, лабораторий, лекционных залов, широченных коридоров. Полковник, председатель приемной комиссии, знакомивший абитуриентов с академией — одним из старейших в России военных учебных заведений, — говорил тихо, внятно, тоном лектора. Она ведет свою историю от Главного инженерного училища, основанного в Петербурге в 1819 году и преобразованного в 1855 году в Николаевскую инженерную академию. С 1932 года — в Москве. Из ее стен вышли многие крупные военные деятели и ученые. Поступить в академию было лестно — профессия военного была в те годы в большой чести. К тому же я был бы одет, обут, сыт, содержал бы мать и сестренку. Да и ездить от дома из Останкино до Покровского бульвара, где находилась академия, мне было сподручно.

Наступили экзамены. Первым из них была письменная математика. Написал. Следующий — математика устная. Экзаменатор предложил задачу. Я решил. Он посмотрел и спросил: «Ты из Москвы в Ленинград поедешь через Владивосток?» Ответил: «Нет, напрямую». «А задачи решаешь объездным манером», — и вкатил двойку. Пошел в приемную комиссию за своими документами. Уже знакомый мне полковник долго уговаривал меня поступить в Военно-инженерное училище без экзаменов, а академия-де не уйдет…

Документы я забрал. Вышел на бульвар и увидел доску объявлений о продолжающемся приеме абитуриентов в ряд московских вузов. Среди них значился и Московский юридический институт, что на улице Герцена [6] , куда, как я быстро сообразил, тоже было удобно трамваем добираться от дома.

6

Ныне ул. Б. Никитская.

Конечно, провал поступления в академию развеял все мои грезы. Но я не пришел в уныние, может быть потому, что знал: редко, когда выпускник десятого класса попадает в высшее военное учебное заведение, туда принимают преимущественно из числа действующего командного состава. Не упал я духом еще и потому, что большее влечение у меня было к гуманитарным наукам, а юридическое образование дает, как известно, весьма широкую подготовку в различных отраслях знаний. Что же касается содержания матери и сестренки, то я надеялся, что смогу подрабатывать во время учебы.

Приехал я в юридический институт. Сдал документы, получил на руки расписание приема экзаменов, за четыре дня сдал все, что было положено, и был зачислен студентом первого курса Московского юридического института.

Все государственные мужи выходили, как правило, из юристов. А почему бы не рискнуть?! — думал я. Но это не все. К тому времени у меня была и некоторая юридическая практика.

…Летом и зимой вся наша классная ватага проводила время в Останкинском парке. Летом — на волейбольных площадках, на прудах, в парковых дубравах. Зимой — на катке. Во время одного из посещений катка зимой 1936–1937 гг. у меня в раздевалке пропали ботинки с калошами. Калоши были сравнительно новые, а ботинки все в дырах, держались на ногах на честном слове. В связи с пропажей около гардероба собрались друзья. Думали-рядили: что делать? Помогла своим советом гардеробщица: «Подайте в суд!» Мы ухватились за эту подсказку. Долго ли коротко ли, я по всем правилам юриспруденции при помощи народного судьи оформил гражданский иск. В назначенный день и час рассмотрения моего иска в суде в зале заседаний собрались мои приятели, которые в ходе судебного разбирательства, выступая в качестве свидетелей, так расписали мои ботинки с калошами, что я по суду получил за них баснословную по тем временам сумму, часть которой потратил на покупку себе модных тогда ботинок на каучуковой подошве, а остальные деньги отдал маме.

Первого сентября 1937 года в малом лекционном зале института я сидел и слушал первую лекцию по курсу «Общая теория государства и права». Читал ее профессор Стальевич. Единственное, что я понял из лекции, это то, что теория государства и права «запутана врагами народа сознательно и бессознательно». Как можно запутать ту или иную проблему или вопрос «сознательно», я мог себе представить, а вот как запутать «бессознательно» — был не в состоянии. Самым главным действующим лицом среди врагов народа из числа юристов был, оказывается, Пашуканис, за ним следовал Стучка, а уже потом и другие (Е.Б. Пашуканис и П.И. Стучка впоследствии были реабилитированы и занимают ныне свое достойное место в ряду других видных советских юристов).

Большой лекционный зал нашего института носил имя тогдашнего Генерального прокурора СССР А.Я. Вышинского. В этом зале в канун двадцатилетия Великой Октябрьской социалистической революции с докладом-воспоминаниями выступал Н.В. Крыленко, член партии большевиков с 1904 года, член первого Совета Народных Комиссаров, Верховный главнокомандующий и нарком — член Комитета по военно-морским делам, нарком юстиции РСФСР (а с 1936 года — СССР), автор многих научных трудов. Зал был набит до отказа. Никогда до этого я не думал, что один человек своим выступлением так может объединить людей, сплотить их в единый монолитный коллектив, зажечь сердца слушателей чистотой, возвышенностью революционных идей от своего пламенного сердца. Небольшого роста, в поношенном костюме, почти совершенно лысый человек негромким голосом просто и ясно говорил нам, студентам, каким должен быть советский юрист. Ушел я с этого первого в моей жизни студенческого вечера с твердым обещанием самому себе — стать настоящим юристом, помогающим людям в беде.

Несколько дней спустя стало известно, что Николай Васильевич Крыленко арестован как враг народа.

Чему верить? Тому, кто с юных лет боролся за народное счастье, не щадя самого себя, кто так искренне и по-юношески пылко ратовал за Советскую власть?! Или тому, что, если арестован как враг народа, стало быть, так оно и есть?! И в этом аресте вся правда?! В голове пробудились сомнения. И, конечно, не только у меня. Однако эти сомнения тонули в большом хоре поддержки несомненной «правильности» подобных арестов, глушились тем объективно происходящим в стране улучшением условий жизни людей, что я ощущал, знал на примере своей семьи и что находило отражение в различных жанрах искусства — кинофильмах, спектаклях, музыке, живописи и так далее.

В пору массовых арестов в институте состоялось несколько общих комсомольских собраний, на которых ставился вопрос: оставлять того или иного сына или дочь «врага народа» в комсомоле или исключать из его рядов? Некоторые собрания продолжались несколько вечеров. Проходили они в острых спорах и дебатах. Я не помню ни одного случая, чтобы комсомольская организация исключила кого-либо из рядов ВЛКСМ по подобному поводу. Единодушно принимаемые решения укрепляли веру в возможность достижения справедливости коллективными действиями.

Думаю, что это свидетельствовало о зрелости организации, которая формировала в нас тем самым самостоятельность, мужество, веру в торжество справедливости.

На нашем курсе учились студенты разных возрастов — от недавних выпускников десятых классов до отцов семейств. Учились серьезно, с увлечением. Многие начали потихоньку определяться с будущей профессией, кем быть: адвокатом, судьей, прокурором, нотариусом, юрисконсультом, государственным служащим?

В какую сферу юриспруденции направить свои стопы, я не очень-то раздумывал. Наверное потому, что еще мало знал. Но занимался я прилежно — за книгами просиживал подолгу, чаще в библиотеке института, реже дома. Помимо рекомендуемой юридической литературы я продолжил свое школьное увлечение — ознакомление с историей отечественной революционной мысли и революционной практики. Меня интересовали декабристы и разночинцы, герои «Народной воли» и первые российские социал-демократы, волновало все, что относилось к истории большевистской партии, к ее предшественникам. Посещал я и научный кружок по истории политических учений.

Уже на втором курсе мы ходили на защиту диссертационных работ различных ученых степеней. Хорошо запомнилась мне защита докторской диссертации М.А. Аржановым в Институте права Академии наук СССР. (Михаил Александрович Аржанов, профессор, доктор юридических наук, член-корреспондент Академии наук СССР, станет моим научным руководителем в Академии общественных наук при ЦК КПСС.) Помню я ее по двум обстоятельствам: во-первых, потому, что диссертация была посвящена анализу сущности германского фашизма, проблеме, волновавшей миллионы советских людей, а во-вторых, потому что официальным оппонентом по диссертации выступал Генеральный прокурор Союза ССР А.Я. Вышинский. Мне было интересно узнать, каков же собой Генеральный прокурор. Сравнить его с понравившимся мне «врагом народа» Крыленко.

Вышинский — среднего роста, хорошо сложенный, с округлым с правильными чертами лицом, в очках, подвижный — производил внешне впечатление больше ученого, чем прокурора. Его речь лилась плавно, как давно заученная. Говорил так, словно отвешивал слушающим им полагающееся, но не более того.

Я слушал Вышинского и все время сравнивал его с Крыленко. Слеплены они были из разного теста, замешены на разных дрожжах. Ощущение было такое, что речь Крыленко шла от его внутренней сущности, убежденности, что усиливало ее содержательную и эмоциональную сторону. Речь Вышинского напоминала чтение лектора, с хорошо поставленным голосом, строгая логика, но казенная. Может быть, такое впечатление создавалось самой темой докторской диссертации и той академической средой, в которой проходила ее защита. Может быть, впечатление от Генерального прокурора обуславливалось и тем, что я не разделял выдвинутую Вышинским концепцию: признание обвиняемого является «царицей доказательств». Эта концепция обосновывала произвол следователя по отношению к подследственному, выбивала из рук прокурора, адвоката, суда возможность требовать доказательств невиновности подследственного, как то предполагает презумпция невиновности обвиняемого, чему учил и на чем настаивал Н.В. Крыленко.