Горькая Любовь

Конечно, так и случилось: ее супруг пролил широкий поток слез,

сентиментальных слюней, жалких слов, и она не решилась переплыть на мою сторону через этот липкий поток.

«Он такой беспомощный. А вы – сильный!» – со слезами на глазах сказала она.*

Вскоре в состоянии, близком к безумию, Алексей ушел из города и два года шатался по дорогам России, пережил много приключений, но все-таки сохранил в душе милый образ.

А когда ему сообщили о ее возвращении из Парижа и она, узнав, что он живет в одном городе с нею, обрадовалась, – двадцатитрехлетний юноша упал в обморок. Муж ее остался во Франции. Он не решился пойти к ней, но вскоре она сама, через знакомых, позвала его. Теперь она показалась Алексею еще красивее: все также молода, тот же нежный румянец щек и ласковое сияние васильковых глаз.

И вдруг она спросила:

–– Ну, что же? – вылечились вы от любви ко мне?

–– Нет.

Она видимо удивилась и все так же шопотом сказала:

«Боже мой! как изменились вы! Совершенно другой человек»…

Я прочитал ей мой первый рассказ, только что напечатанный, – но

не помню, как она оценила его, – кажется, она удивилась:

– Вот как, вы начали писать прозу!

Мне до безумия хочется обнять ее, но у меня идиотски длинные нелепые

тяжелые руки, я не смею коснуться тела ее, боюсь сделать ей больно, стою перед нею, и, качаясь под буйными толчками сердца, бормочу: «Живите со мной! пожалуйста, живите со мной!»

Зимою она, с дочерью, приехала ко мне в Нижний…*

Влюбленные сняли у попа комнату, служившую когда-то баней. Алексею было мучительно стыдно за эту баню, за невозможность купить мяса на обед, принести игрушку ее дочке, за всю эту проклятую бедность. Его смущало, что он содержит свою даму в нищете, что такая жизнь – унизительна. По ночам, сидя в своем углу, переписывая прошения и жалобы, сочиняя рассказы, Алексей скрипел зубами и проклинал себя, судьбу, любовь…

Но ни одной жалобы не сорвалось с ее губ.

Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по две

копейки за строку. Вечерами, за чаем, – если у нас не было гостей, -

моя супруга интересно рассказывала мне о том, как царь посещал

институт, оделял благородных девиц конфектами, от них некоторые

девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная

красивая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем… а потом

выходила замуж в Петербурге.

Моя жена увлекательно рассказывала мне о Париже.

Эти рассказы возбуждали меня сильнее вина, и я сочинял

какие-то гимны женщине, чувствуя, что именно силою

любви к ней сотворена вся красота жизни.

Больше всего нравились мне и увлекали меня рассказы о романах,

пережитых ей самой, – она говорила об этом удивительно интересно,

с откровенностью, которая – порою – сильно смущала меня…

Розовое тело ее казалось прозрачным, от него исходил хмельный,

горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво

играли гривой моих волос, она смотрела в лицо мне широко,

тревожно раскрытыми глазами и улыбалась недоверчиво.

–– Вам нужно было начать жизнь с девушкой, – да, да! А не со мною…

Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря:

– Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось

испытать столько радости, сколько я испытываю с вами, – это правда,

поверьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким

сердцем. Мне удивительно хорошо с вами, но – все-таки, – я говорю:

мы ошиблись, – я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась…

Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она

делала это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая,

как змея, она, быстро зажигая вокруг себя шумное оживление,

возбуждала эмоции не очень высокого качества.

Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и

у него краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза, томно

увлажняясь, смотрели на нее взглядом козла на капусту.*

Мужчины восхищались Ольгой и не скрывали этого. Поклонники не переводились: нотариус, неудачник-дворянин… Белобрысый лицеист сочинял ей стихи. Алексею они казались отвратительными, Ольга же хохотала над ними до слез.

–– Зачем ты возбуждаешь их? – спрашивал Алексей.

–– Нет ни одной уважающей себя женщины, которая не любила бы кокетничать, – объясняла Ольга.

Иногда, улыбаясь, заглядывая Алексею в глаза, она спрашивала, ревнует ли он.

«Нет», – отвечал он, но все это мешало ему жить.

Она была правдива в желаниях, мыслях и словах.

«Ты слишком много философствуешь, – поучала она Алексея, – жизнь, в сущности, проста и груба, не нужно осложнять ее поисками особенного».

Их литературные вкусы непримиримо расходились. Несмотря на это,

они не теряли интереса друг к другу. А главное – не гасла юная страсть. Придя с работы домой, Алексей подолгу не мог оторвать от Ольги восхищенного взгляда. Она сидела за столом и рисовала, поджав под себя стройные ноги, обтянутые светлыми чулками; блестящие, цвета спелой ржаной соломы, волосы свободно спадали на узкие плечи. Когда она встряхивала головой, весь этот водопад захлестывал ей лицо, на котором сияли большие васильковые глаза, искусно подведенные и оттороченные длинными ресницами, нежными, как крылья бабочки.

Сгорая от нетерпения, он едва мог дождаться вечера. Когда ее дочь засыпала, они занимались любовью: это было единственное, что нищий газетчик и легкомысленная акушерка могли подарить друг другу. Он целовал ее, ласкал тронутое загаром тело, шептал самые нежные слова, какие только мог придумать, зарывался лицом в ее мягкие волосы, пахнувшие свежестью. Противно скрежетала старая расхлябанная кровать, сводя его с ума, а Ольга лишь смеялась, сомкнув свои руки на его шее. Ее ничто не трогало; не нравится кровать – можно заниматься любовью на полу, на пустынном пляже, на лесной опушке, укрытой кустами от чужих взглядов…

Ее страсть пробуждала в нем вдохновение. Уставший, опустошенный, Алексей садился к столу и чувствовал, что силы возвращаются к нему, что образы, которые еще недавно казались расплывчатыми, обретают ясность. Перо легко скользило, и заглянувшее в окно солнце не могло остановить его полет.

Однако на третий год совместной жизни Алексей стал замечать, что в душе у него что-то зловеще поскрипывает. Все время, свободное от любви и службы, он жадно учился, читал. Ему все более мешали зачастившие гости.