Горькая полынь. История одной картины

Кантор часто ловил себя на мыслях о ней и немного удивлялся этим проявлениям легкой одержимости, навсегда, как он полагал раньше, утраченным еще двенадцать лет назад. Не то чтобы во Флоренции он вел монашеский образ жизни, но совершенно точно, что ни одна женщина не становилась объектом его интереса более чем на пару-тройку ночей, самое большее — на неделю, и всегда при этом размышления его двигались в спокойном проверенном русле, без половодья и штормов — так, как если бы ничего и не происходило. Мысли об Эртемизе сопровождались музыкой, и это была самая бурная и красивая музыка, которая когда-либо приходила ему в голову. Шеффре мог проснуться и, кинувшись к клавесину, тут же подобрать приснившийся ему отрывок, и так, шаг за шагом, тайно рождалась симфония, о которой он не говорил никому, даже своим лучшим друзьям-музыкантам — Франческе и Джованни. Он даже знал ее будущее название, и казалось ему, что это невидимые сущности извне, не добрые и не дурные, просто инородные, нашептывают ему магический мотив, змеясь вокруг его головы и не считаясь с тем, что человек время от времени хочет как следует выспаться вместо того, чтобы срываться среди ночи с постели, дабы не забыть очередную нотную строчку. И Шеффре был счастлив, поистине счастлив: то, ради чего он родился на свет, осуществлялось снова, после страшного многолетнего перерыва, когда он жил точно калека, по привычке, без всякого на то желания.

К его сожалению, все пошло наперекосяк в конце лета, когда ему пришлось уехать из города на пару недель, а по возвращении узнать о серьезной болезни вдовы Мариано. Пока его не было, у доньи Беатриче случился удар, и теперь она была прикована к постели, а через слугу передала для него письмо с надеждой увидеться сразу же, как только у него появится на это время. Разумеется, Шеффре тотчас же бросился к ней, едва прочел послание, и застал дом, обычно светлый и просторный, в каком-то тревожном сумрачном оцепенении. Синьора Мариано обрадовалась его приезду и представила их с господином нотариусом друг другу, после чего осторожно спросила, не возражает ли он в случае ее кончины взять на себя опекунские обязательства по отношению к Дженнаро:

— Конечно, мне неловко обременять вас, маэстро… Вы еще так молоды, у вас наверняка свои планы на жизнь, и я все это хорошо понимаю… Но видите ли, синьор Шеффре, мне точно известно, что ни к одному знакомому нашей семьи у Дженнаро не лежит сердце так, как к вам, да и вы, как я понимаю, не по принуждению оказываете участие в судьбе моего мальчика. Всего через несколько лет он уже встанет на ноги и сможет самостоятельно распоряжаться состоянием, которое я ему завещаю, но до этих пор по закону…

— Синьора, — мягко и ненавязчиво перебил словоизлияние вдовы Шеффре, поцеловав ее холодную руку, — я буду только рад. Но более чем уверен, что это всего лишь предусмотрительная мера, и нашими общими молитвами вы сами доведете свою благородную миссию до завершения.

— Дай-то бог, синьор, дай-то бог. Благодарю вас, вы исключительный человек.

Он на секунду улыбнулся ей и обнадеживающе прикоснулся к исхудавшему плечу:

— Все будет хорошо, мона Беатриче.

Заполнив и подписав в присутствии нотариуса все соответствующие бумаги, кантор и хозяйка дома попрощались. Шеффре хотел увидеть Дженнаро, но тот или где-то затаился по своей странной привычке, коей обзавелся в последнее время, или действительно отсутствовал.

Поскольку донью Беатриче пользовали лучшие медики дома Медичи, вскоре ее здоровье и в самом деле пошло на поправку, а Дженнаро, хоть и осунувшийся, но уже снова веселый, начал появляться на уроках музыки. Однако, вглядываясь в него, Шеффре никак не мог понять истоки беспричинной пугливости подростка, так разительно отличавшей его от сверстников. Ребятишки его возраста были какими угодно — дерзкими, стеснительными, громкими, благонравными, самоуверенными, робкими — но ни в одну из этих категорий не вписывалось поведение юного воспитанника доньи Беатриче.

Кроме того, кантор безуспешно ломал голову, подыскивая убедительный повод увидеться с синьорой Чентилеццки, и зачастую просто приходил к Академии, чтобы хоть в течение пяти минут издалека проводить ее взглядом после окончания занятий. Он мог бы подойти и поближе: углубленная в свои размышления, она вряд ли увидела бы его даже в трех шагах, — но дело было не столько в ней, сколько в пресловутом «общественном мнении». Теперь, после того как услышал историю о судебном процессе с Аугусто Тацци, Шеффре понимал, что и в этом городе несомненно отыщутся злые языки, готовые обсудить и ославить Эртемизу при малейшем поданном ею поводе. Тяжелой походкой, нимало не заботясь о внешнем виде, она добиралась до своей повозки, запряженной сонной клячею, складывала сумку и бралась за поводья. Лошадь открывала обсиженные мухами глаза, фыркала, взмахивала челкой и хвостом, а потом, поднатужившись, неуклюже вывозила ее на дорогу. Жили Стиаттези далеко отсюда, в другой части города, разделенного Арно, у самой набережной. Это был маленький убогий домик, окруженный еще более убогими постройками старого квартала.

Так все и продолжалось бы, неизвестно к чему приведя, — но в один прекрасный день, явившись на урок, Дженнаро между делом обронил, что синьора Чентилеццки со своей семьей скоро уезжают из Флоренции обратно в Рим. И грустным он был при этом: все же и его обаяла нелюдимая римлянка, вовсе к тому не стремясь…

Что бы люди делали без трактирных всезнаек? Именно там, среди художников, Шеффре удалось выведать, что тот отъезд связан с долгами Стиаттези, из-за которых семейство, скорее всего, лишится дома, а Эртемизе придется идти на поклон к отцу, чтобы все они не остались на улице. Путь в Академию ей будет заказан, и все, что ее ждет — это судьба родной матери либо мачехи в жилище Горацио Ломи, судьба, отягощенная сплетнями и косыми взглядами. Кантор стал наводить справки о размере долга. Точной суммы не знал никто, но его удовлетворила и приблизительная; оставалось лишь придумать главное: как вручить ее главе семьи и по совместительству — виновнику разорения. Конечно, наилучшим выходом была бы встреча непосредственно с кредиторами Пьерантонио, однако самый легкий и логичный путь в их случае был бы и самым губительным для репутации Эртемизы, если хорошо знать, как стремительно расползаются кривотолки, опережая заработанную трудом и поступками честную славу.

Старый Стефано удивился, когда увидел собиравшегося куда-то на ночь глядя хозяина.

— Куда это вы так странно наряжаетесь, синьор? — спросил слуга, сурово хмуря брови, но не был удостоен ответа: задумываясь о своем, Шеффре часто пропускал его пустое брюзжание мимо ушей. — Седлать вам коня? Эй, синьор?

Только тут кантор обратил на него внимание и, повторно выслушав вопрос, покачал головой:

— Нет, Стефано, просто почистите дорожный плащ.

Недоумевая, для чего человеку дорожный плащ без лошади, да еще и надетый поверх простого кафтана, старик между тем исправно выполнил приказ, и Шеффре ушел из дома с наступлением сумерек. Стефано лишь перекрестил его вслед до того, как тот скрылся за поворотом.

Путь музыканта лежал на другой берег Арно, в пользующийся славой игорного притона трактир Руфино Пьяччо. Шеффре бывал здесь и прежде, но не ради игры, а из-за своей склонности к посещению многолюдных мест, где можно было не слышать внутреннего себя, растворяясь во внешнем шуме и гаме. Стиаттези был здесь, к тому же — в подпитии. Сев неподалеку, Шеффре задал себе вопрос, казался бы ему этот человек столь же жалким, не знай он о нем всего, что знает, или эту печать накладывает всего лишь предубеждение. Впрочем, никакого толка от этих мыслей не было, и кантор взялся за выполнение задуманного, ради чего первым делом присоединился к игрокам на столе Пьерантонио.

Самым громкоголосым здесь был некий ареттинец по фамилии Ферруссио. Он беспрестанно подначивал мужа Эртемизы, а ко всему вдобавок ему везло в картах, как никому. По выражению мутнеющих глаз Стиаттези Шеффре понял, что художник вот-вот просадит последние деньги, которые где-то раздобыл в надежде отыграться. Под ногами путались какие-то кошки, в углу у прилавка перебирала струны лютни тощая неопрятная девчонка, а между столами шастали слуги, разнося выпивку. За тем, чтобы просто поесть, в этот трактир приходили немногие.

— Раньше я тебя видел у Балдассаре, но ты вроде не играл, — сказал кантору один из соперников Пьерантонио. — А тут что, решился?

Смутно припоминая его лицо — кажется, этот толстяк был скульптором, Шеффре согласно кивнул. Он умел играть, но здесь нужно было ко всему прочему держать ухо востро и делать свое дело осторожно, покуда Стиаттези сидит за одним столом с этим любимцем фортуны из Ареццо. Время шло, муж Эртемизы то проигрывал почти до последнего кваттрино, то вдруг оказывался в небольшом выигрыше, и поистине удивительным было уже то, что, напившись как Силен, он не спустил еще всего, обретавшегося у него в карманах. Однако столь шаткое равновесие в любой момент угрожало рухнуть, что, несомненно, и случилось бы, не вмешайся в игру провидение, которое заставило везунчика-ареттинца покинуть трактир за отправлением естественных потребностей. После его ухода Пьерантонио начал выигрывать, сам не веря глазам и от радости снова прибегая к возлияниям. Шеффре поддавался ему незаметно, иногда для виду выигрывая небольшую сумму, но тут же ее и теряя под насмешливым взглядом скульптора, который неприкрыто потешался над новичком. Кантор же следил лишь за тем, чтобы основные деньги оседали у Стиаттези. К счастью, везунчик Ферруссио, тот самый пожилой ареттинец, все не возвращался, хотя уже несколько игроков отметили его отсутствие («Вот дает Ферруссио! Кто бы меня заставил уйти, когда так подфартило!»), но, скорее всего, он просто был из тех, у кого здравый смысл возобладал над азартом, и теперь уже смотрит десятый сон в какой-нибудь гостинице, кинув под подушку набитый выигрышем кошелек.