Горькая полынь. История одной картины

Когда достаточная сумма перекочевала в карман Пьерантонио, было уже далеко за полночь, и сам художник, едва стоя на ногах, начал прощаться. Как видно, где-то глубоко внутри у него еще теплилась память об обязательствах перед семьей и кредиторами. Шеффре выдержал паузу и через некоторое время тоже покинул трактир, предвкушая скорый сон в стенах собственного дома и слегка позевывая от утомления, однако подозрительный шум в одной из попутных подворотен заставил его встрепенуться. И предчувствия оказались не вздорными: неудачника-Стиаттези, как видно, подкараулила шайка местных брави с целью ограбить, а может, и убить. Ровно секунда промедления задержала кантора, одна секунда, метнувшаяся мыслью: «Пройди мимо — и она свободна», но, тряхнув головой, он выдернул из ножен шпагу и метнулся на звуки борьбы.

Похоже, это были не брави, а просто какой-то сброд, поскольку Пьерантонио все еще был жив и даже как-то оборонялся, выставив перед собой кинжал. Их было пятеро. Даже не слишком хорошо умея орудовать ножами и шпагами, они все равно были опасны в своем численном превосходстве. Подмога со стороны Шеффре их и напугала, и озлобила, драка завязалась не на шутку, причем почти вся шайка целиком переключилась на него. Теснимый в угол, музыкант отчаянно отбивался, уже понимая, что им со Стиаттези не выбраться отсюда живыми. Пронзительная боль прожгла живот с левого бока, и он едва не выронил шпагу, но тут откуда-то сверху послышался заливистый свист. Бандиты в замешательстве бросили раненого кантора, кто-то даже завопил: «Полиция!» — и шайка кинулась врассыпную, однако спрыгнувший с забора человек в широкополой шляпе уйти дал не всем, и его клинок, похожий на меч, уложил двоих на самом выходе из подворотни. Остальные в ужасе разбежались.

Стоя на коленях, опершись ладонью о землю и ртом хватая воздух, чтобы отсрочить обморок, Шеффре с трудом поднял голову. Перед глазами хороводом суетились желто-черные пятна, а сквозь туман проступали чьи-то фигуры. Пока Стиаттези поднимался на ноги возле сломанной тележки, неизвестный избавитель перевернул носком сапога убитых грабителей, прищелкнул языком и вытер кровь с лезвия меча о плащ одного из них. Пьерантонио тем временем, качаясь, доковылял до Шеффре; выудив из-за пазухи булькнувшую флягу, приложился к горлышку.

— Будешь? — спросил он кантора.

Незнакомец подошел к ним и осведомился хрипловатым шепотом:

— Живы?

— Угу, — сказал Стиаттези, окончательно пьянея после бурной встряски.

Шеффре сел и привалился спиной к стенке. Брошенный в него нож, проткнув живот, почти сразу выпал на землю, так что теперь даже кафтан весь отяжелел и набух от крови с левого бока. Чтобы определить глубину повреждения, кантор расстегнул крючки на камзоле и сунул руку за отворот. От прикосновения боль усугубилась, но не дала никакого внятного представления о степени опасности раны. Он непонимающе разглядывал в полутьме окровавленные пальцы, тогда как дурнота отступила, оборачиваясь уверенностью, что сейчас появятся силы встать и убраться отсюда.

В это время, вытащив что-то звенящее из кармана, незнакомец деловито пересыпал это в камзол ничего не соображавшего Пьерантонио, который в своем блаженном состоянии готов был развалиться и уснуть прямо тут, рядом с двумя покойниками, только что едва не превратившими в труп его самого.

— З-зачем вы… нас?.. — выдохнул Шеффре.

Не отвлекаясь от своего занятия, неизвестный по-прежнему шепотом ответствовал:

— Терпеть не могу шакальства…

Потом он перебрался к кантору, раскрыл одежду над его раной и, ощупав кожу вокруг пореза, с удовлетворением сообщил, что она не смертельна, после чего исчез так же внезапно, как и появился, переступив через убитых в узком проулке.

Отсидевшись и убрав шпагу в ножны, Шеффре и правда смог встать. Стиаттези уже спал в обнимку с отломанным колесом той повозки, и кантору пришлось несколько раз толкнуть его ногой, чтобы разбудить. Недовольно ворча, художник долго силился встать с карачек. В конце концов Шеффре перекинул его руку себе через шею и поволок прочь, радуясь хотя бы тому, что муженек Эртемизы способен переставлять конечности и подпирать его собой во время приступов дурноты. Он и сам не помнил, как они доползли до дома близ набережной: кантор пришел в себя только тогда, когда рука его, будто отдельно от еле живого туловища, сама собой взялась за кольцо и громко ударила в дверь.

Где-то сбоку в окне, мигнув, зажегся свет, озарив тропинку за домом. На серо-желтый песок упала четкая резная тень жухлых листьев виноградной изгороди. Неподалеку тявкнул пес. В доме зазвучали шаги.

— Кто? — спросил женский голос, и, будто балаганная кукла, в которой сработал механизм завода, Стиаттези мотнул головой:

— Свои! — выдал его заплетающийся язык.

— Принесла нелегкая! — проворчала женщина, отпирая двери, а когда тусклая лампада осветила их с Шеффре, охнула: — А ты что здесь…

Отблеск упал кантору на лицо, и она осеклась на полуслове. С лестницы донесся голос другой женщины:

— Кто там, Абра?

— Синьор вернулись, мона Миза! — отвечала ей служанка, пропуская мужчин в дом.

Глава восьмая Шепчущий убийца

Спутанные, тягучие сны приходили к Эртемизе в последние дни. Думы о том, что скоро придется все бросить из-за переезда, вытесняли все остальные мысли, а ночью становились пытками. Казалось бы, ничто не держит ее во Флоренции, но уезжать до смерти не хотелось. Ничего не зная о настоящем положении вещей, Ассанта Антинори то и дело попрекала подругу за чрезмерно мрачные взгляды на жизнь и пыталась ее развлечь прогулками и приемами, во время которых Эртемизе скорее хотелось провалиться сквозь землю среди стройных и легких, утянутых корсетами фей из окружения четы маркизов. И нередко получалось так, что сразу после званого ужина или домашнего концерта у Антинори ей нужно было ехать на поклон к очередному кредитору и выпрашивать у него отсрочку, сгорая со стыда и чувствуя такое же унижение, как во время процесса над Аугусто Тацци, превратившегося в процесс над нею.

В этот раз ей удалось затонуть во сне без сновидений, навалившемся глухим черным покрывалом. Она не знала, сколько успела поспать, когда дом огласился тревожным громким стуком в дверь. Вздрогнув, Эртемиза подскочила и зажгла свечу. Внизу слышался голос служанки и тяжелые, спотыкающиеся шаги. Не иначе как явился отец семейства, кто же еще может перебудить всех глубокой ночью?

— Кто там, Абра? — спросила она, спускаясь на площадку между этажами и обнаруживая, что Пьерантонио снова нагрянул не один, да еще и едва держась на ногах.

— Синьор вернулись, мона Миза! — ответила служанка.

В эту минуту спутник муженька отпустил его, и оба сразу потеряли равновесие. Не веря глазам, Эртемиза узнала второго.

— Святая Мадонна, и он туда же! Ладно — Стиаттези, но вам-то как не совестно, синьор Шеффре?! — воскликнула она, с досадой хлопнув себя ладонью по бедру.

Абра сунулась было поднять его, но тут же охнула:

— Синьора, да он весь в крови!

— Весь в крови! — охотно и радостно отозвался Пьерантонио, засовывая руку в карман за флягой и попутно вытягивая и рассыпая по полу монеты. — А вы как хотели?

Эртемиза ринулась вниз, откуда только взялась прыть скакать через две ступеньки. Абра тем временем пыталась оттащить хозяина в сторону софы.

— Брось его, помоги мне скорее! — с раздражением прошипела Эртемиза, закидывая руку Шеффре себе на плечо.

— Как это брось?! — запротестовал художник. — Хозяин я тут или кто?

— Берись с той стороны, Абра! Маэстро, вы можете идти?

Он что-то промычал, но когда они вдвоем повели его наверх, переставлять ноги все-таки сумел.

— Что там с вами случилось?