Горький хлеб (Часть 5)

Назови меня старым казаком Ильей Муромцем".

Бил челом Владимир до сырой земли:

"Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!

Постарайся за веру христианскую".

Говорил казак Илейка Муромец:

"Я поеду, князь, к злому ворогу,

И не для тебя, князя Владимира,

А для бедных вдов и малых детей".

И поехал богатырь к злому ворогу,

Но сказал его добрый конь по-человечьему:

"Уж ты стар казак, Илья Муромец!

Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,

Понатыканы в них колья мурзамецкие,

Из первого подкопа я вылечу,

Из другого подкопа я выскачу,

А в третьем останемся ты и я!"

Бил Илья коня по крутым бокам:

"Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!

Ты не хочешь служить за веру христианскую!"

Пала лошадь в третий подкоп,

Набежали злые татаровья,

Оковали Ильюшку железами,

Ручными, ножными и заплечными.

Проводили ко Батыю Батыевичу.

Говорил ему Батый царь сын Батыевич:

"Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!

Послужи мне-ка так же, как Владимиру".

Отвечал стар казак Илья Муромец:

"Нет у меня с собой сабли вострой,

Нет у меня копья мурзамецкого,

Нет у меня палицы боевой:

Послужил бы я по твоей по шее по татарской!"

Говорил Батый-царь сын Батыевич:

"Ой вы, слуги мои верные!

Выводите его на поле Куликово,

Положите голову на плаху на липову,

По плеч срубите буйну голову!"

У Илейки вдвое силы прибыло.

Рвал он оковы железные,

Хватал он поганого татарина,

Который покрепче, который по жиле не рвется,

Стал татарином помахивать:

В которую сторону махнет - улица,

Подбегает к Илеюшке добрый конь,

Садится он на доброго коня,

Бил татар он чуть не до единого.

Убирался Батый-царь с большими убытками...

Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.

– Знатно складываешь, дед. Как звать?

– Устином нарекли.

– А отчина где?

Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.

– Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.

– Что на Руси слышно, отец?

Сказатель устало вытянул ноги в дырявых лаптях, протяжно вздохнул и надолго замолчал, опустив бороду! Иванке показалось, что дед, утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся, нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:

– Не ведаю, кто ты, но чую - человек праведный, потому и обскажу все без утайки... Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца да приказного люда стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.

– Ой ли, дед?
– недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток, выступив в разговор.

– Грядет, ребятушки, - упрямо качнул бородой сказитель.
– В деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их оброками да боярщиной, неправдами боярскими. И на посадах народ ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.

В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых людей, пьяно закричал сухощавый, со щербатым лицом посадский в долгополой чуйке15.

– Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да тараканы, ребятенки с голоду мрут.
– Слобожанин с чаркой в руке, пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать, расплескивая вино на босые, грязные ступни.

А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него - татарина Бориса Годунова. Енто он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и крымцев на Русь призвал.

От стойки оторвались трое молодцов в долгополых сукманах. Надвинулись на посадского, зло загалдели:

– Бунташные речи речешь, вор. Айда с нами.

Слобожанин оттолкнул одного из истцов, но остальные сбили бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток. Молвил тихо:

– Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно бродит. Мигом в Разбойный приказ сволокут.

Когда дерзкого тяглеца вывели из кабака, Иванка сказал глухо:

– Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.

Один из питухов - тощий, с изможденным желтым лицом - с досады швырнул на земляной пол дырявый войлочный колпак, воскликнул:

– Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.

Целовальник - дородный, чернобородый, с бойкими плутоватыми глазами, в суконной поддевке - вскользь взглянул на бражника, буркнул, поглаживая густую бороду:

– Деньгу кажи, мил человек.

– Последний грош пропил, Потапыч. Ублажь. Душа горит, выпить страсть хочется.

Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил нехотя:

– Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.

– Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.

– Тогда ступай прочь.

– У-у, нехристь!
– в отчаянии махнул рукой на целовальника посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги.
– Наливай, душа окаянная!

"Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный", - подумал о целовальнике Иванка и потянулся, к чарке. Однако его вновь остановил Шмоток.

– Не пей, Иванка. Осерчает Якушка - в подклет посадит.

– Оставь, Афоня. На душе смутно, - вымолвил Иванка и осушил чарку.

Тем временем в кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что-то шепнул на ухо.

Целовальник закивал пышной черной бородой и торопливо позвал кабацкого ярыжку:

– Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у меня!

Вскоре в государево кружало ввалился объезжий голова с десятком стрельцов в красных кафтанах.