Горький привкус победы

Обрадованный Турецкий — надо же: сразу так повезло! — тут же составил постановление на проведение экспертизы. Алексей Алексеевич отыскал в морозилке несколько плотно закупоренных пробирок. Пояснил, что это анализы и Артура, и Ариадны — так, на всякий случай. И в присутствии Турецкого, как и положено, упаковал пробы в специальный контейнер, который был направлен в химико-биологическую лабораторию Московского бюро судмедэкспертизы.

Заодно Турецкий отправил на Наличную улицу и патрон, так до сих пор и валявшийся в кармане брюк. Написал записочку с просьбой передать в баллистическую лабораторию. Не в службу, а в дружбу…

Выяснилось, что «патронное дело» Турецкий инициировал не зря. Ситуация, похоже, была более серьезной, чем поначалу решил Александр Борисович.

Подойдя к своему «Пежо», он увидел бумажку на ветровом стекле за дворником. Оглянулся, высматривая знак, запрещающий остановку. Не найдя, усмехнулся своему странному порыву: с каких это пор наша ГАИ квитанции на штрафы к лобовухе приклеивает? Вот оно — тлетворное влияние Голливуда.

Машинально хотел скомкать очередную рекламку не глядя, но листок из-под дворника не был глянцевым и броско цветным. Записка на половинке обычного листа писчей бумаги. Очередная анонимка.

«Зря. Мы тибя придупридили».

Обычно нецензурной лексикой помощник генпрокурора никогда не злоупотреблял. Но тут не сдержался. От основательного, высотой в пять этажей матерка с коленцами мимо проходящая пожилая дама коряво подпрыгнула, шарахнулась в сторону и быстро-быстро застучала каблучками по асфальту…

Следовательно, соображал Турецкий, угрозы касаются именно этого дела. И это не просто угрозы. Раз «они» отследили мой маршрут, видимо, ведут с самого начала, как только мне было поручено разобраться с гибелью детей нефтяных магнатов. Кто-то сильно хочет, чтобы первоначальные выводы следствия не менялись. И, видимо, есть у них опасение, что измениться они ой как могут… И что? Они реально собираются воплотить угрозы в жизнь? То бишь в мою смерть? И когда? Прямо сейчас? Вряд ли. Скорее всего они рассчитывают на то, что я, испугавшись за себя, такого любимого, глубоко копать перестану и дело спущу на тормозах. И только увидев явную угрозу…

Что ж. Значит, надо сделать так, чтобы эту угрозу никто не увидел до самого последнего, решающего момента.

Однако все равно непонятно. Странная манера у анонимщика. Нетривиальная. Даже провокационная какая-то. Турецкий уже имел дело и с братковскими наездами, и с интеллигентными предупреждениями от товарищей в штатском. Неважно, кем они были, скорее всего, офицерами из ФСБ, СВР или Главного управления спецпрограмм президентской администрации — особо засекреченной российской спецслужбы. Но их почерк «срисовывается» в две секунды. И предупреждают они чаще «вообще», чем о конкретном расследовании: не «брось очередное дело», а уйди, мол, Турецкий, на заслуженный отдых. Хватит у больших людей под ногами путаться…

А здесь — нарочитая неграмотность. Настолько нарочитая, что писавший не мог не понимать: его послание за бандитскую «маляву» принято не будет. Зачем же тогда? Вроде бы и пугают, а с другой стороны, впечатление складывается, что затем это делается, чтобы внимание привлечь. Есть, мол, там преступление. Копай дальше…

«Надо бы с Грязновым пошушукаться, — решил Александр Борисович. — Слава мужик башковитый, глядишь, и присоветует, что об этом думать, и думать ли вообще. Но то, что я на правильном пути, сомнений уже не вызывает».

Турецкий еще раз внимательно осмотрелся. По Ленинскому, поднимая шинами к облакам мокрую взвесь, проносились автомобили — десятки, сотни машин. Низкие октябрьские облака складывались над головой в пухлую и кислую физиономию, готовую брызнуть слезами. Мимо, машинально огибая стоящего столбом на дороге генерала от прокуратуры, шли озабоченные своими собственными проблемами люди — сотни, тысячи озабоченных, неулыбчивых людей. И никому из них не было дела до давно уже всеми забытых погибших спортсменов, до взяточника (или не взяточника?) с чапаевскими усами, до помощника генпрокурора, которому угрожают расправой…

Упали первые капли дождя, расплываясь на светлом плаще Александра Борисовича и на глазах превращая модный макинтош в подобие древней пятнистой леопардовой шкуры. Забарабанил дождь и по маркизе над окошком скромного полуподвального кафе, хозяева которого до сих пор не удосужились убрать с улицы летние столики под разноцветными зонтиками. Скучающий за одним из этих столиков денди лет двадцати с хвостиком допил большим глотком коньяк из пузатого бокала. Нехотя откусил от бутерброда с икрой и отодвинул тарелку. Полез за портмоне, чтобы рассчитаться, и, подняв глаза, встретился взглядом с Турецким. На мгновение в этом взгляде вспыхнуло естественное любопытство: что, мол, за тип придурочный под ливнем торчит? Но тут же потухли глаза. В них осталась невыносимая скука полностью удовлетворенного кадавра. Которому, как и всем остальным, нет никакого дела ни до погибших, ни до Ландырева с Турецким, ни до себя самого.

Следователь даже позавидовал ему на секундочку. Ну не ему лично, а счастливой возможности вот так ничем не заморачиваться, никому не быть должным, ни за что не отвечать. И тут же всплыл весь перечень собственных проблем, которые необходимо срочно решить: с Максименко встретиться, с родителями погибших самому поговорить, Поремского подстраховать, может, даже и вместе допрос судьи Камолова провести… В который раз мелькнула мысль: зачем мне это все? Может, Ирина свет Генриховна права и пора на покой? На почетную и размеренную преподавательскую работу? Вторую неделю ведь жена дуется: он опять ее с именинами не поздравил — забегался. А она, между прочим, намекала еще в сентябре, когда он только-только задело об убийстве Калачева [6] взялся: смотри, мол, Турецкий, в этот раз не напутай… Эх…

6

См. роман Ф. Незнанского «Засекреченный свидетель».

Но в который уж раз — и не сосчитаешь — Александр Борисович привычно отогнал эту крамольную и малодушную мысль прочь, сложил листок, начинающий мокнуть у него в руке, сунул анонимку в нагрудный карман и, вздохнув, сел за руль.

Глава 7 ТРЕНЕР-ОТРАВИТЕЛЬ?

Галя Романова дождю была рада. Вообще, это было ее естественным состоянием. Она любила жизнь и улыбалась миру.

Это ничего, что в жизни случаются беды и неудачи. Тем ярче потом чувствуется прекрасное. А прекрасного в мире много, но самое лучшее — это, конечно, любовь. Она непрерывно влюблялась еще в школе. Но отличница и толстушка не вызывала ответного интереса у мальчишек, искавших глупеньких принцесс, и ее невостребованные чувства тоже быстро проходили. А вот после школы…

Это было потрясающее лето. Старательной и одаренной отличнице Романовой все учителя школы прочили золотую медаль, но она, не полагаясь на прежние заслуги, выкладывалась полностью, готовясь к каждому выпускному экзамену так, словно за оценку ниже «пятерки» ее, не выводя из аудитории, расстреляют. Нервное напряжение дало о себе знать головными болями и приступами слабости. На выпускном балу, осушив всего один бокал шампанского, она упала в обморок и очнулась только в кабинете врача. Обнаружив у девушки повышенное давление, врач посоветовал матери отправить ее куда-нибудь отдохнуть от книжек.

И мать отправила ее к своей сестре в Сочи на целых три месяца. Там-то и встретила Галочка первую в своей жизни настоящую любовь. Это был тренер по теннису, заниматься которым девушка решила, чтобы похудеть.

Как же он был хорош в то лето, Никита Михайлов! Зрелый спортивный тридцатилетний бог… Нет, могучий языческий бог, отрастивший бороду русского мастерового. Вилась светлая борода, вились вокруг невысокого, но широкого лба пушистые волосы. Эти волосы вспыхивали золотом, когда он наклонялся к Гале, твердо и ласково обхватывал кисть ее руки, показывая, как держать ракетку. Он был очень деликатен, никогда не сердился, если Галя совершала ошибки или упорно не могла освоить какой-либо прием. В этом спортсмене было что-то от рафинированного интеллигента… Он был похож на худощавого Максимилиана Волошина и, кстати, стихи Волошина любил и знал наизусть. Галя в ответ цитировала Цветаеву, Блока и Мандельштама. Они перебрасывались теннисным мячиком и стихами.