Горький вкус любви

Я вспомнил, что говорил Омар в кафе Джасима о девушках, которые бросают под ноги парням записки. Возможно, она уже писала подобные записки другим юношам. Кто знает, вдруг она уже разбила множество сердец и теперь ищет новую жертву?

Если я отвечу на ее просьбу и позволю отношениям продолжаться, то один неосторожный шаг — и меня арестует религиозная полиция. Дело может закончиться Площадью Наказаний, ведь за прелюбодеяние грозит порка, а иногда и смертная казнь. Как смеет эта женщина подвергать меня такой опасности? Жизнь в Джидде трудна и без того, чтобы тебя кто-то дразнил от нечего делать. Кому нужен этот ужас, завернутый в листок бумаги? Я бросил записку в урну и вернулся к себе в квартиру.

В то лето, оставшись практически в одиночестве, всё свое время я проводил, читая книги и перечитывая дневник и письма к матери. От чтения меня порой отвлекали мысли и воспоминания о прошлом, особенно о том времени, когда я, пятнадцатилетний мальчик, вынужден был работать в кафе Джасима и утолять сексуальный голод мужчин. Мне не нужен был дневник, чтобы вспомнить о тех годах. Память осталась со мной навсегда, в моем теле.

Началось всё через несколько недель после происшествия в доме кафила, благословенного Бадера ибн Абд-Аллаха. По ночам меня всё еще мучили кошмары. Однажды я проснулся посреди ночи, весь в слезах. Я плакал и звал мать.

В комнату вошел дядя.

— Успокойся! — закричал он на меня.

Но я продолжал звать ее, что окончательно вывело дядю из себя.

— Я же запретил тебе произносить имя этой грешницы в моем доме, да сгорит она в аду, иншааллах!

Я спрыгнул с кровати и толкнул его в грудь, ударил в лицо. Он швырнул меня обратно на постель и обеими руками сжал мне горло. Его лицо покрылось потом, из верхней губы текла кровь, а глаза уставились на меня, неподвижные, будто принадлежали кукле, а не живому человеку. Мне нечем было дышать. Я сипел и вырывался.

Наконец он оторвался от меня и отвернулся со словами:

— Вставай и убирайся из моего дома, неблагодарный. Ты даже не молишься. Я не желаю больше тратить деньги на неверного вроде тебя. Чтобы завтра духу твоего здесь не было.

Я протестовал, я плакал, я умолял, но дядя не желал ничего слушать. Дверь за ним закрылась. На следующее утро дядя следил за тем, как я собираю свои вещи. Он сказал, что из меня никогда не получится хорошего мусульманина, потому что меня вырастила и воспитала дурная женщина.

— Зато посмотри на Ибрагима, — продолжал он. — Теперь его отец я, и сразу видна разница между вами. В нем уже все признаки благословенного мусульманина.

Я не знал, куда мне идти. В последний раз я взмолился, упрашивая дядю переменить решение.

— Мне всего пятнадцать лет, — рыдал я. — У меня нет денег. Куда я пойду?

— Возвращайся к своим друзьям, нюхальщикам клея, к этим негодным мусульманам, — ответил он и вытолкал меня из дома.

Некоторое время я сидел под дверью, не в силах осознать, что происходит.

Единственным человеком, который мог бы помочь мне, был Джасим.

К тому времени мы были знакомы уже года три. Я встретил его, когда впервые зашел к нему в кафе. Случилось это в мой день рожденья, когда мне исполнилось двенадцать лет. Выпив чаю, я подошел к прилавку, чтобы расплатиться, но Джасим отказался взять у меня деньги, сказав, что я был самым юным клиентом, который пил у него чай.

— К тому же ты читаешь мою любимую газету, — добавил он, указывая на номер «Оказа». Джасим сказал, что он восхищается людьми, которые любят читать. Он пригласил меня приходить к его кафе каждое утро и читать его экземпляр газеты и не тратиться на покупку своего.

Шло время, мы с Джасимом лучше узнали друг друга. Он не только одалживал мне ежедневно газету, но и дарил подарки, по большей части романы и сборники стихов. Но по-настоящему близким другом он стал для меня, когда нарисовал по моим описаниям портрет мамы. Благодаря его чудесной картине я стал меньше скучать по ней, потому что теперь она была всегда рядом; потому что ее облик, запечатленный в моей памяти, снова стал реальностью; потому что ее улыбка вновь окрашивала мою жизнь цветом и потому что каждый раз, когда я хотел почувствовать тепло ее любви, я мог взять портрет и прижать его к сердцу.

— Ты мой лучший друг, — сказал я Джасиму в тот день, когда он закончил мамин портрет. — Ты мой лучший друг, — повторил я сдавленным голосом, весь во власти эмоций.

Когда я прибыл в кафе со своими вещами, Джасим сразу же увел меня на кухню, подальше от клиентов. Я упросил его пустить меня пожить в маленькой комнатке в дальней части кафе, с зеркалом на потолке.

— Послушай, Насер, — сказал Джасим, — я разрешу тебе жить в этой комнате. Но ты должен помнить, что для меня это не просто комната.

Я перебил его:

— Не волнуйся, Джасим. Я побуду у тебя совсем недолго. Дядя вскоре передумает, я буду каждый день умолять его взять меня обратно. Он обязательно согласится. Поверь мне, очень скоро я освобожу твою комнату.

— Нет-нет, можешь жить там сколько захочешь, — возразил он. — Я буду рад помочь тебе. Но ты тоже должен мне помочь.

— Как?

— Поработай в моем кафе. Я уволю официанта — мальчишке невозможно ничего доверить. Мне кажется, из тебя получится хороший работник. И насчет денег тебе не придется беспокоиться, я буду платить тебе нормальную зарплату.

Меня не пришлось долго уговаривать. Я подумал, что если буду получать зарплату, то смогу заплатить покровителю за продление вида на жительство деньгами, а не своим телом.

— Если повезет, то я смогу скопить денег достаточно для себя и для брата, — бормотал я, строя планы на будущее.

— Что с тобой? — спросил меня Джасим.

— Всё хорошо, — ответил я, улыбаясь счастливо при мысли о том, что отныне я сам буду отвечать за себя.

— Обожаю смотреть, как ты улыбаешься, — произнес Джасим.

Его глаза блестели. Он взял меня за руку. Я отвернулся.

Он отпустил мою руку и предупредил меня:

— Но ты понимаешь, что работа в моем кафе означает, что тебе придется бросить учебу?

Взамен школьных занятий Джасим пообещал мне, что я смогу читать все книги, которые он провозит контрабандой из-за границы по просьбе людей, которые хотели читать издания, запрещенные правительством. А запрещали их либо потому, что они подрывали устои власти, либо потому, что их содержание не отвечало требованиям ислама. Особым спросом среди клиентов Джасима пользовались произведения саудовского писателя Абделя Рахмана Мунифа, который из-за своих политических взглядов лишился саудовского гражданства и жил в изгнании в Сирии.