Горняк. Венок Майклу Удомо

— Но меня же арестуют.

— Пусть только попробуют — тогда я подам на них в суд за оскорбление личности. А отпусти я вас, мне не миновать неприятностей.

Беглец на это ничего не ответил, только обвел взглядом комнату.

— Кзума, не могли бы вы тоже подождать, мне нужен свидетель. А вы все видели.

Кзума кивнул.

Цветная женщина накрыла раненого одеялом.

— Пойдем выпьем чаю, Кзума, — сказал доктор.

И они вышли. В соседней комнате горел жаркий огонь. Играло радио, а свет зажигался, стоило только нажать пальцем на кнопку в стене. Не нужно никаких керосиновых ламп, никаких свеч. Кзума оглядел комнату. Доктор поймал его взгляд и усмехнулся. Эта усмешка не укрылась от глаз Кзумы. Его посетило то же чувство, что и в доме Рыжего: словно он затесался сюда по ошибке, словно ему здесь не место.

Доктор заметил, как омрачилось Кзумино лицо.

— В чем дело, Кзума?

— Вы живете совсем как белые.

Доктор с женой рассмеялись.

— Ты не прав, Кзума, — сказал доктор. — Совсем не как белые, а просто по-человечески, и жить так вовсе не значит подражать белым, потрафлять их вкусам. Так подобает жить всем, потому что человеку следует жить по-человечески, а белый он или черный — значения не имеет. Вот когда мы живем не по-человечески, тогда мы потрафляем вкусам белых, потому что они хотят, чтобы мы так жили.

— Доктор, доктор! — всполошенно ворвалась в комнату черная женщина. Лицо у нее было расстроенное.

— Что случилось, Эмили?

— Тот пациент, которого вы перевязали, удрал, доктор.

— Вот оно что…

Кзума посмотрел на доктора. Какое горькое, убитое у пего лицо — и Кзуме вспомнились лица горняков, грузивших вагонетки мелким сырым песком, который все не убывал. Но лицо доктора тут же посуровело, стало спокойным и непроницаемым.

Он встал и вышел в кабинет. Остальные потянулись за ним. Одеяло валялось на полу. В открытое окно задувал резкий ветер. Беглец скрылся. Цветная женщина взяла доктора за руку. Эмили затворила окно.

— Вы свободны, Кзума, — резко, не поднимая глаз, сказал доктор.

Кзума обиделся. Он-то, спрашивается, в чем виноват? Он согласился остаться по просьбе доктора, а потому что тот, другой, удрал, доктор вымещает свое недовольство на нем. Кзума возмутился, но обида была даже сильнее возмущения.

Кзума круто повернулся и двинулся к двери. Докторша кинулась за ним, протянула ему руку, улыбнулась.

— Большое вам спасибо, — сказала она.

Кзума пожал протянутую руку. Какая она нежная, крохотная — совсем как у той белой женщины!

Глава седьмая

Хотя час был поздний, Кзуме не хотелось идти домой. Что там делать? Торчать в нетопленой комнате. Лежать в холодной постели. А что толку? Заснуть он все равно не заснет, а валяться в холодной постели без сна не очень-то приятно. Он поднял глаза — небо казалось далеким-далеким, звезд почти не видно. Вот мигнула одна и тут же погасла.

Он завернул за угол и ему вдруг по-новому открылась Малайская слобода. Открылась совершенно по-иному.

Малайская слобода. Ряды за рядами улиц, пересекающих ряды за рядами улиц. Почти всегда узких. Почти всегда разных. Почти всегда темных. Ряды за рядами домишек. И конца-краю им нет. Ряды за рядами улиц, ряды за рядами домишек.

Шатких мрачных домишек, таящих за своими стенами жизнь и смерть, любовь и ненависть, недоступные взглядам прохожих. Мутные грязные лужи на песчаных мостовых. Малышня, плещущаяся в лужах. Кучки игроков на углах. Стайки ребятишек, рыщущих по канавам, наперебой отталкивая друг друга, кидающихся на отбросы. Проститутки на углах, сводники, ведущие с ними переговоры.

Доносящееся невесть откуда приглушенное унылое бренчание расстроенного фортепиано, на котором наигрывают одну и ту же мелодию, топот отплясывающих под нее ног. Крик, — визг, брань. Драки, воровство, ложь.

Но прежде всего ему открылась самая суть Малайской слободы. Жар, разлитый в воздухе, даже в самую студеную ночь.

Жар людских тел — живых, дышащих, трепетных. Жар животворнее воздуха, и земли, и солнца. Животворнее всего на свете. Жар, который таит в себе бурная пульсирующая жизнь. Биение сердец. Молчание и шум. Движение и покой. Жаркое, плотное, темное покрывало жизни. В этом и была вся Малайская слобода. Живая жизнь, которой нет названия. Темная река жизни.

Кзума старался разобраться в своих мыслях, облечь их в слова, но у него ничего не получалось. Он глядел на улицы, дома, людей и не видел ничего, кроме улиц, домов, людей. Чувство, недавно охватившее его, прошло, как сон.

— Пойду-ка я к Лии, — сказал он и свернул к ее дому.

В этот субботний вечер он рассчитывал застать у Лии полный сбор. Но, подойдя к дому, не услышал ни звука. Он толкнулся в калитку — она оказалась заперта изнутри. Постучал во входную дверь. Подождал и постучал снова.

И в памяти встала та первая ночь, когда он впервые пришел в Лиин дом. Как давно это было! Даже не верилось, что с тех пор прошло лишь три месяца. Сколько всего случилось за это время. Он с трудом вспоминал себя, тогдашнего. Постучал еще раз. Погромче.

Дверь приотворилась, в щель выглянула Опора. Она не сразу узнала его, а узнав, заквохтала, закудахтала, втащила в дом.

— Кзума! Пропащая душа! А мы думали-гадали, куда ты запропастился? Входи быстрее!

У Кзумы было ощущение, что он вернулся в родной дом. Вот она, Опора, тут. Та же, ничуть не изменилась. Те же чертики пляшут у нее в глазах, и сразу видно, что она хоть и помалкивает, а все понимает.

— С чего бы это в городе сегодня так тихо? — спросил Кзума.

— Полиция по соседству рыщет, многих торговок застукали за продажей пива и посадили.

— Лию предупредили?

— А ты как думаешь — за что Лия деньги платит?

— А своих товарок Лия предупредила?

Опора вскинула бровь и презрительно ухмыльнулась.

— Да ты, я вижу, не поумнел.

В доме тоже было непривычно тихо, точь-в-точь как в то первое утро, когда он тут проснулся. Он пошел за Опорой в кухню. Там топился очаг. У очага разлегся на полу Папаша — его свалил хмельной сон. Рот его был разинут, изо рта ползла струйка слюны.

— Где остальные?

— Лия, Элиза и Мейзи пошли в кино, Джозефа зацапали две недели назад и запрятали на полгода за решетку. На этот раз ему не удалось отделаться штрафом.

— И Мейзи с ними?

— А ты что, пропустил мои слова мимо ушей? — стрельнула в него глазами Опора.

— Все враки, старая.

Опора так заразительно засмеялась, что Кзума не мог не присоединиться к ней.

— Я же ничего не сказала.

— Чего не сказала языком, сказала глазами. Только все ты врешь.