Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Ленька утром приехал на электричке точно «как штык». Его встретила Маша, и вместе с нею прямо с вокзала они явились ко мне в институт, чтобы сообща нам точнее расписать программу тех дней, пока Маша находится в Москве.

Но Ленька с ходу же заявил, что Рига ему сейчас не нужна. Пусть Маша едет без него. За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Лучше как следует погостить в Москве. Стрельцовы приняли его очень ласково, сказали, что жить у них на даче он может сколько захочется. Римма проигрывала на патефоне новые пластинки, а Вероника Григорьевна пообещала показать ему все самое интересное, что только есть в столице. Уже сегодня дала билет на выставку, а на завтра — в Оружейную палату. Потом они вместе…

— Я же знаю, Костя, тебе всегда будет некогда. И Маше тоже некогда. И стану я по твоему или Машиному приказу ходить только от одного угла до другого. А Вероника Григорьевна…

Старая песня! Ему с Машей или со старшим братом ходить — так «под конвоем», а с посторонними — ничего. Только легче ли от этого станет Стрельцовым?

— Костя, у тебя здесь оказались удивительно хорошие друзья! — сказала Маша.

И я молча наклонил голову. Правильно!

Поздно вечером, вволю нагулявшись по выставке, Ленька уехал ночевать на свой «23-й километр». Расставаясь с нами, он между прочим почему-то спросил:

— Костя, а лимонная кислота не ядовитая?

Догадался я:

— Ну, если ты все еще живой, значит, сам видишь, не ядовитая.

Он таинственно заулыбался.

— Костя, а можно — купи снова для Риммы зефир, а Веронике Григорьевне эту самую кислоту.

Что вы с ним будете делать! Съел подарочный зефир. И с газировки на сухую кислоту перешел…

Проводив Леньку, мы с Машей отправились в Парк культуры. Долго бродили по тихим дорожкам. И я рассказывал о Стрельцовых.

Вдруг хлынул теплый проливной дождь и загнал нас в самый угол Нескучного сада, под огромное ветвистое дерево.

Далекие светились огоньки. Еле слышная доносилась музыка. Крупные капли дождя стучали по широким листьям лопухов. Ствол дерева был слегка наклонен, здесь было сухо и потому еще, что мы стояли, тесно прижавшись друг к другу.

И я опять рассказывал Маше о Стрельцовых. Говорил, что не могу не написать книгу, хотя пока и не знаю, как завершить ее, потому что и в самой жизни конец этой истории еще не определился. Маша решительно меня поддержала: «Об этом написать книгу надо». И мы вместе с ней попробовали заново пройтись по всему течению событий.

Маша сказала:

— А знаешь, Костя, конец для книги надо все-таки определить заранее. Иначе трудно писать.

— Пожалуйста, — сказал я, — если надо, так надо. Для меня, например, законный конец повести совершенно ясен. Даже, гарантии ради, могу начать с конца. Сейчас так многие писатели делают. Вот тебе конец, вернее, начало: «Когда я плечом все-таки высадил дверь, я увидел на полу…» И дальше, сама понимаешь, потом можно размотать все обратно.

Но Маша не согласилась.

— Во-первых, я не думаю, Костя, чтобы в действительности мог быть подобный конец и тем более, что такой конец должен быть. Во-вторых, так начинаются только детективные романы, а ты ведь обязан рассказать о простой человеческой драме некоторых современных Дон-Кихотов. И в-третьих, на этот раз ты все имена и фамилии непременно замени и не пиши от первого лица, потому что здесь, в самих событиях, совсем не ты главную роль играешь.

Мне стало немного обидно. Вот в точности так прошлый раз Тумарк советовал мне писать о Шуре Королевой. Но Маша тогда не настаивала. Почему же теперь и она переменила свой взгляд?

— Да я ведь и никогда, Маша, не играл главные роли, я просто пишу без утайки, открыто, об всем, что сам хорошо знаю и вижу. От первого лица тогда писать мне легче.

— «Скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легше…» — смеясь, продекламировала Маша. — А надо подумать и о Стрельцовых. Тут ведь иное, чем с Шурой Королевой. И потом, когда ты пишешь от первого лица, ты часто бываешь не очень серьезен. Не все читатели это любят.

— Все равно, — сказал я упрямо, — от первого или третьего лица, даже хоть от четвертого, никуда я себя не спрячу. И не хочу прятать. И пусть считают меня несерьезным. А мост через Енисей с ребятами построил и я. Шуру Королеву из беды вытащить тоже помог я, а Шахворостову рога обломали накрепко. И помочь Стрельцовым я просто обязан…

— Ну, а зачем передо мной хвастаться? Это ведь тоже от первого лица получается, Костя! Да ладно, ладно, делай как хочешь. Только все же не прав ты, что от первого лица писать легче. Особенно о тех обстоятельствах в жизни своих героев, которые автору, что называется, подглядеть невозможно. А от третьего лица, ничуть не нарушая правды, ты можешь свободно домыслить многое.

— Хорошо, Маша, я согласен заменить все имена и фамилии, я согласен и написать книгу от третьего лица, но только те места, где нет меня в действии. Самого себя другой фамилией уж я никак называть не могу и говорить о себе «он», будто я умер и вижу какого-то чужого Барбина с того света. Оставь меня мне.

Ливень все хлестал в три ручья, сырость теперь подступала уже к самым ногам. А дальние огоньки сквозь дождевую завесу светились по-прежнему, и так же тихо играла музыка. Мне вдруг захотелось передать Маше то настроение, какое собираюсь я вложить в свою повесть.

— Слушай, Маша, давай я тебе сейчас изображу одну сцену. На пробу. От третьего лица. Может быть, именно с такой сцены надо начать, считая, что это как раз и есть конец повести.

Закрыл глаза и стал рассказывать:

— «Человек сидел, низко пригнувшись к столу. В комнате было темно. Отчетливо тикали стенные часы. В дальнем углу комнаты царапалась мышь. Пахло плесенью.

В окно упал пучок слабого света, косым четырехугольником обрисовался на белой стене у двери. Стекла в окне запотели, испестрились потеками воды, и светлое пятно у двери казалось уродливой картиной, брошенной киноаппаратом на экран.

Человек вздрогнул. Настороженно прислушиваясь, вытянул шею, тихо сказал:

— Нет, это просто так.

И подошел к окну.

Свет падал через улицу из другого дома. От палисадника, поперек дороги, протянулась неясная зубчатая тень. Блестели лужи, разделенные гребешками намокшей земли. Конец улицы терялся в белом, парном тумане.

— Уйти?

Он распахнул дверь в сени. Однотонно стучал крупный редкий дождь. С крыши обрывались тяжелые капли и звонко плескались в какой-то посудине. Человек оглянулся назад, в пустую темь комнаты, и выскочил на крыльцо, испуганно хлопнув дверью.

Во дворе было очень темно. Тучи, невидимые, ощущались близко, у самой земли.

Все время поглядывая вверх, он спустился с крыльца. Вязкая глина тотчас густо облепила сапоги. Ступать было неудобно: ноги то разъезжались на скользких бугорках, то, противно чмокая, засасывались вязкой жижей. И выдернуть их стоило больших усилий.

В конце двора буйно кустились полынь и лебеда. Высокие мокрые стебли тесно припадали к ногам, и человек сквозь одежду чувствовал острый холод. Била дрожь, короткая, сотрясающая. На коже высыпали мелкие пупырышки. Они были такие же колючие и жесткие, как зернышки лебеды, набившиеся в складки одежды.