Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот

Так всю дорогу до госкомитета Фендотов и провертелся на переднем сиденье, то и дело оглядываясь на Стрельцова и засыпая его вопросами, но ведя разговор по существу с самим собой.

Госкомитет размещался в новом здании и не был еще как следует обжит. Крепкий запах лака, масляной краски и скипидара заставлял Стрельцова чихать и гнал обильную слезу у Фендотова. Иван Иваныч прикладывал носовой платок к глазам и весело жаловался:

— Собачья старость наступает, Василий Алексеевич. Все время плачу теперь. На морозе, на ветру и в госкомитете.

С этого начался разговор и у «фельдкуратора» Галины Викторовны.

В ее комнате стояло еще два стола, тоже, как и всюду в госкомитете, новеньких, «модерных». Но Лапик занимала комнату одна. Все знали, что она упорно держит круговую оборону, не соглашаясь на соседство двоих курящих мужчин, связанных с нею общей работой. Но эти самые мужчины никак не собирались расставаться с никотинной отравой, а начальство, в свою очередь, не давало согласия на служебную чересполосицу в одном отделе. Галина Викторовна поэтому немного нервничала, чувствуя, что на таких позициях долго не продержаться, и мечтала лишь о том, как бы ей выговорить наиболее почетные и выгодные условия капитуляции.

— Пл'aчу при виде вас, наш дорогой фельдкуратор, плачу, — сказал Фендотов, отнимая от глаз платок, беря с осторожностью руку Галины Викторовны и церемонно ее целуя. — Пл'aчу, понимая ваше тревожное положение. И не рискую подать один вполне практический совет.

— Совет? И практический? В самом деле? Рискуйте!

По моде, лиловой помадой с каким-то даже синеватым оттенком, подкрашенные «под утопленницу» полные губы Галины Викторовны растянулись в просторной и влажной, тоже модной, улыбке. Почти незаметным движением головы она пригласила: «Садитесь».

Фендотов, небольшого роста, по-спортивному сухощавый, легко опустился в креслице на паучьих ножках. Стрельцов, более крупный и несколько уже погрузневший, с сомнением подвигал свое кресло, прежде чем сесть.

— Что поделаешь: немного консерватор, — сказал он и нерешительно заложил ногу на ногу. — Люблю устойчивую мебель.

— Ну, вы, положим, консерватор не только в отношении мебели, — отозвалась Галина Викторовна и опять по-модному улыбнулась. — Вы консерватор во всем, кроме лишь, может быть, новой техники. Тут, признаюсь, упрекнуть вас невозможно, вы — на уровне! — Ловкими, очень гибкими руками она поправила прическу, высокую, похожую на стожок свежевымолоченной соломы, повернулась к Фендотову: — Ну, какой же практический совет хотите вы мне подать?

— Чтобы не страдать от табачного дыма посторонних, вам надо начать курить самой!

Немного кокетничая, Лапик приподняла левую бровь.

— Ваш мудрый совет запатентован еще в девятнадцатом веке. На современном экспериментальном заводе можно бы придумать и что-либо пооригинальнее. Но, кстати сказать, Иван Иваныч, это потому уже не годится, что мы с мужем оба смертельно боимся рака. А судя по выступлениям печати, рак легких курильщикам гарантирован.

И разговор постепенно и надолго уклонился в проблемы рака, а заодно и в проблемы несовершенства медицины вообще. Каждый, подбрасывая по сучочку в костер разговора, вспомнил несколько случаев, когда врачи грубейшим образом ошибались, ставя диагноз, назначая лечение даже на операционном столе.

С оговоркой, что это, конечно, не типично, не характерно и совершенно не массовое явление, Галина Викторовна рассказала, что где-то когда-то одного мальчика будто бы собирались хоронить, а он, оказалось, находился всего лишь в летаргическом сне. Иван Иваныч махнул рукой пренебрежительно: «Чепуха! Если такое где-нибудь и могло случиться, так врачи-то здесь уж, во всяком разе, ни при чем». Лапик охотно с ним согласилась: «Ну разумеется!» И принялась нахваливать новые препараты, волшебно снижающие кровяное давление. Их пока еще в открытой продаже нет, но в лабораториях, где они синтезированы, достать через хороших друзей все-таки можно.

Стрельцову надоела эта бесцельная трата времени, он вышел из общего разговора и, полуприкрыв глаза ладонью, мысленно погрузился в те расчеты, которые остались у него замкнутыми в ящике стола. А в расчетах — тревожная закавыка…

— Василий Алексеевич заснул, — сообщила полушепотом Галина Викторовна, адресуясь к Фендотову, но так, чтобы услышал это и Стрельцов. — А может быть, он сочиняет стихи?

— Да, да, — подтвердил Василий Алексеевич, внутренне досадуя, что разговор теперь обязательно перейдет на поэзию и до существа дела, ради которого их вызвали, то есть пригласили сюда, они доберутся еще очень не скоро. — Да, знаете, Галина Викторовна, вдруг совсем импульсивно, у меня родились такие строчки: «Смежая веки, вижу я острей. Открыв глаза, гляжу, не замечая». А дальше, как говорится, рифму заело. Вертится что-то такое, совсем несуразное: «острей» — «хитрей»…

— «Хитрей», «хитрей»… Не очень-то хитро, Василий Алексеевич! Не мистифицируйте, меня вы не проведете. — Галина Викторовна ладошкой ударила так, словно бы прихлопнула на столе кузнечика. — Это же Шекспир! Из сонетов Шекспира. Вот так! Правильно?

Смежая веки, вижу я острей. Открыв глаза, гляжу не замечая. Но светел темный взгляд моих очей, Когда во сне к тебе их обращаю.

Стрельцов потрясенно развел руками. Он знал, что Лапик очень начитанна в поэзии, но это… Это уже дело чистого случая! Картежники называют: дать в масть партнеру.

Страх как неловко и неладно получилось. Он покраснел и начал извиняться.

Фендотов плавился в счастливой улыбке: «Ай да Галина Викторовна!»

При любых с нею разговорах, когда Стрельцов оказывался третьим, Иван Иваныч подчеркнуто становится на сторону Галины Викторовны. Маленькая тактическая хитрость. Любой женщине приятно не обороняться, а нападать, имея при этом еще и могущественного союзника. Приятное настроение от пустой болтовни потом само по себе, незаметно распространится и на деловой разговор, принесет какие-то выгоды. Стрельцов же на эту игру не обидится. И хотя Василий Алексеевич любит всегда брать быка сразу за рога, он тоже ведь понимает, что Галина Викторовна совсем-совсем не бык и взять ее за рога попросту невозможно. Приходится говорить и о поэзии.

Фендотов между тем расспрашивал Лапик, кто больше всего ей нравится из современных поэтов.

— О фамилиях после, — ответила Галина Викторовна, — сначала вообще о поэтах. В моем восприятии, они проверяются прежде всего своим отношением к женщине. Я ненавижу поэтов, у которых женщины только целуются. Но я отвергаю и поэзию, в которой о женщине говорится лишь как о равноправном с мужчиной человеке. Ну, спутник жизни, друг, товарищ в борьбе, все это верно. Но коли сама природа нашла необходимость создать раздельно мужчину и женщину и женщину наделить, как вы там ни хотите, большей красотой, привлекательностью, изяществом движений, мягкостью голоса, отзывчивостью сердца…

— О любви, о любви не забудьте, Галина Викторовна, — торопливо подсказал ей Фендотов.

Лапик посмотрела на него укоризненно:

— Разумеется! Это наиглавнейшее, но об этом попозднее, особо. Итак… Коли сама природа отдала женщине все лучшее, поэзия, которой положено разговаривать с читателем прежде всего языком чувства, — поэзия должна возвеличивать женщину, восхищаться ею. Нет, нет, я не кокетничаю, говорю совершенно серьезно. Кто из поэтов делает это? Назовите, пожалуйста, мне поэта, который не только в строчках своих стихов — они могут быть и ремесленными, — а всей жизнью, поведением, строем мыслей доказал бы, что он высоко, высочайше чтит женщину? Да, с большой буквы — Женщину!