Город Баранов

Вадим. Ну, так ты возьми, да и напиши-создай жёсткую жанровую картину про сегодняшний апокалипсис.

Шилов. Это что же, танк какой-нибудь на городской улице изобразить, под гусеницей человек раздавленный в шляпе, поодаль ребёнок без головы в луже крови - так?

Вадим. Ну, зачем этот демреализм примитивный. А вот я, если бы художником был, написал бы такую картину: представляешь, на полотне мир изображён - небо, лес, поле, цветы... Природа первозданная, одним словом. А посреди всего этого, в центре мироздания лежит толстая, чёрная, мрачная книга - Библия. И из неё, из толщи её страниц вытекает-струится-пенится густой поток алой крови и заливает мир... А? Каково?

Шилов (подумав-представив). Да-а, впечатляет... Только это сюр какой-то, это - не моё. (Наливает, пьёт, занюхивает сыром, морщится, опять ожесточается) Никогда у тебя огурцов нет! Кто ж водку сыром закусывает?!

Вадим (шутливо). Цивилизованные люди как раз сыром и закусывают.

Шилов. Манал я твоих цивилизованных! Я человек русский, без фокусов. Это ты, я гляжу, под них выстёбываться начинаешь - вон уже и очки забугорные нацепил, поди израильские...

Вадим. Да что ты! Эта оправа в Туле сделана, на оружейном заводе. Наша, расейская! А тебе, если невтерпёж злиться, нервы разрядить, на-ка, глянь, чего умудрил один из моих учителей по Литинституту господин Нойман. Почитай, а я пока пойду пельменей сварю.

Шилов берёт из рук Вадима глянцевый журнальчик, уже открытый на нужном месте, читает заглавие и тут же взрывается.

Шилов. "Рубцов - это Смердяков в поэзии и жизни"... Что?! Вадя, ты что мне подсунул? Да брось ты свои дурацкие пельмени!.. (Пробегает глазами по первым строкам статьи) Ах он жидяра! Вот гад! Нет, я так скажу: у вас, в литературе, можно прославиться, обратить на себя внимание, написав талантливую вещь, а можно и... навонять! Что этот твой Нойман и сделал! Лавры жидовЫ Терца покоя, видно, не дают.

Вадим. Ну, тут ты переборщил, Синявский - коренной русский...

Шилов. Да какой он русский, ежели под еврея канал? Совсем - иуда! (Наливает, пьёт, глубоко вздыхает) А вообще я так скажу: чтобы понимать и любить поэзию Коли Рубцова, надо прежде всего быть РУССКИМ!..

Вадим незаметно убирает-прячет полную бутылку за гардину, смотрит вторую - там уже на донышке. Качает головой.

Вадим. Митя, ну что ты такой... экстремист? (Указывая рукой на картины на стене) Вон твои портреты, пейзажи переполнены лиризмом, а в жизни ты... Квазимодо! Что ты вот к Баранову цепляешься? Ведь ты здесь уже двадцать лет живёшь - бoльшую часть жизни. Это уже твой - твой родной - город! Дети твоиуже коренные барановцы! Я меньше тебя здесь живу, меня уже ничто здесь не держит, я, может, в Москву подамся... И то! Ты на Набережной давно был? (Встаёт, начинает ходить перед носом Шилова) Меня, знаешь, Баранов в первый же день поразил, покорил вот этим - своей близостью к природе, своей слитностью с природой... Особенно после Москвы. Чего мне до удушья не хватало в Москве все пять лет учёбы, по чему тосковала душа моя - вот по этой чyдной возможности свернуть с центральной городской улицы, с её грязью, пылью, змеиным шипом троллейбусов, рёвом машин, каменными коробками домов, и через две минуты уже вышагивать по Набережной... (Закрывает глаза) Вдыхать хмельной озон, отдыхать взглядом на зелени деревьев и трав, зеркально-тёплой речной глади... За одну Набережную Баранову всё простить можно! И Ленке я за это буду вечно благодарен - что в Баранов меня заманила-притащила...

Шилов (ворчливо и пьяно). Ну ты - поэт... Разошёлся! Я что ли сам не знаю... Вон у меня сколько видов Набережной - целая галерея... Да-а-а... Только там какой-то... дурак на букву "му" опять стеклянные фонари лепит... Ну ведь ясно, что разобьют, расколошматят их пацаны! "Клинского" своего напьются и расколошматят все до единого... Там же надо декоративные, из сетки фонари ставить... (Задумался) А ты прав - мне уж тут, в Баранове, помирать - судьба... (Наливает) Во, как мало! Я чё, уже две бутылки сожрал?! (Не дождавшись ответа, пьёт. Смотрит на пустой стакан - удивлённо) Фу-у, чёрт! Не берёт, сволочь! Хоть пей, хоть не пей!.. (Задумывается, вспоминая) Постой, Вадя, ты что там про Москву гутарил? В Москву уезжаешь?

Вадим (встряхиваясь). Да, давай о деле... Уеду я ли не уеду - ещё под вопросом (хотя, замечу в скобках, друзья-однокурсники меня зовут и ждут), а вот проблему одну - КВАРТИРНУЮ - решить надо. Смотри (снимает с полки бюстик Есенина)... Вот, друг Митя, из этого великого русского поэта надо - да простит нас Господь!
– соорудить мне новый протез...

Шилов (берёт бюстик, осматривает). Не понял! Ты чё, сдурел, Вадя? Это ж - Есенин, Сергей Александрович! Да и - работа классная!..

Вадим (терпеливо). Митя, ты сейчас толком не поймёшь - я тебе позже подробно объясню. Короче, есть нехорошие люди, редиски, к которым я влез в долги. Они зарятся на мою квартиру. Так что мне, Митя, в момент окончательного выяснения отношений с этой компашкой надо иметь бронзовый кулак в полтора кэгэ весом. У тебя есть же приятели среди скульпторов?

Шилов (взволнованно). Да при чём тут приятели - я и сам отливкой занимался. Ты почему раньше-то молчал?! Надо в милицию, Вадя! Или давай друганов-знакомых кликнем на подмогу!..

Вадим (ещё терпеливее). Видишь ли, Митя, формально шакалы эти правы. Я, действительно, должен им уйму денег. Дело более чем серьёзное. Они и убить способны. Меня могут спасти только двадцать тысяч. А где их взять? Так что, дружище, мне остаётся надеяться только на себя и уповать на Господа Бога. Твоя же задача - вооружить меня УБОЙНЫМ кулаком.

Шилов (вскакивая). Брось ты! Я, что - не друг тебе? Кулак-то я сделаю это не проблема, но и - с тобой буду. Свобода или смерть! (Вскидывает руку) Нo пассаран!..

Вадим (растроганно). Спасибо, спасибо, друг! Я и не сомневался!.. Только вот что - давай без обиды: сейчас вот это (взбалтывает водку в бутылке) остатнее допиваешь, идёшь домой, скандалишь быстренько, на скорую руку, с Марфой, затем отсыпаешься и - утром, как штык и без опохмелки, в мастерскую. Я к тебе туда часов в девять приду, с Есениным... Договорились? Ну, с Богом!..

Шилов беспрекословно допивает глоток, идёт, закусывая на ходу колбасой, к дверям, прощается с Вадимом, уходит. Неустроев собирает тарелки, пустую бутылку, уносит на кухню. Робкий звоночек в дверь.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ

Вадим открывает. За дверью - Бомж: в ободранной кроличьей шапке, рваном стёганом пальто, штанах с бахромой, дырявых кроссовках без шнурков на босу ногу, с болоньевой засаленной сумкой в руке. Заросший и небритый. Смотрит на Вадима больным похмельным взглядом, утирает обильный пот с бородатого лица грязным рукавом.

Бомж (робко, безнадёжно). Слышь, земляк, выручил бы - а? Ради Христова дня...

Вадим (колеблясь секунд пять, открывает дверь шире). Заходи.

Бомж (в испуге отступив). Да мне б только рубля два...

Вадим (сердито). Да входи ты, если говорят! "Рубля два"... Газировкой, что ли, опохмелиться хочешь? Входи! Вон туда, на кухню...

Вадим приносит из комнаты оставшуюся от Мити бутылку водки, усаживает квёлого, впавшего в прострацию бомжа на табурет, садится сам, подставляет гостю тарелки с закуской, хлебом, раскрывает бутылку, хочет налить в стакан. Бомж вдруг испуганно машет руками.

Бомж. Не надо! Что вы! У меня своя посуда! (Суетливо достаёт из сумки алюминиевую погнутую кружку, закопчённую снаружи и с коричневым налётом чифиря внутри)

Вадим (хмыкнув, щедро наливает в посудину, смотрит на чёрные руки Бомжа). Извини, помыться бы тебе, да у нас днём воду отключают - для экономии... Как зовут-то?

Бомж. Винтом... То есть - Семёном.

Вадим. Ну, а меня - Вадимом. Вот и познакомились. Давай, пей.

Бомж (удивлённо). А ты?.. Вы?

Вадим. Нет, Семён, пей один - я не буду.