Город чудес

Олвос открывает глаза.

— Ну вот, — шепчет она. — Началось.

— Что началось? — спрашивает Сигруд.

— Последняя стадия конца, — говорит Олвос хрипло. — Ты и я, Сигруд, ты, и я, и Шара, у каждого из нас своя роль во всем этом. В том, что началось, когда кадж впервые пересек Южные моря и развязал войну в этих краях. Сайпур думал, то был конец, но то было лишь начало конца. Возможно, первый час наших сумерек.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Сигруд, теперь встревоженный. — Что… что случилось?

— Твой меч, — говорит она. — Пламя. Ты по-прежнему можешь его найти?

Сигруд шарит в воздухе, сосредотачивается, потом выхватывает меч из пустоты. Тот на прежнем месте, дожидается в пространстве перед ним, и хотя на ощупь он твердый, Сигруд замечает, что клинок теперь кажется странно нематериальным, словно кусок золотого тюля. — Что с ним не так? — спрашивает дрейлинг.

— Большинства из тех, кто его сделал, уже нет, — говорит Олвос. — Он всего лишь тень того, чем был раньше.

Сигруд пристально смотрит на клинок. Потом медленно убирает его и поворачивается к ней.

— Их больше нет? Что ты имеешь в виду?

Олвос склоняет голову.

— Что… что ты хочешь этим сказать? — в ужасе спрашивает он.

— Вот она, проблема с вакуумом власти, — с печальной улыбкой отвечает Олвос. — Что-то должно вырасти, чтобы заполнить дыру. Это… думаю, это просто природа. Но хотя можно плакать, с природой бороться нельзя.

— Их больше нет? — спрашивает он. — Дети? Они действительно мертвы? Он… он победил?

Она не отвечает.

— И это… этим ты оправдываешь свою трусость? — продолжает Сигруд. — Разговорами о природе? Этим ты оправдываешь то, что позволила погубить детей самому опасному существу на земле, тому самому, что хочет пожрать весь мир?

— Ноков — не самое опасное существо на земле, — говорит Олвос. — Он им никогда не был. Равно как и шестеро изначальных Божеств. Это звание принадлежит игроку, который еще не объявился. Хотя ты узнаешь его в свой черед. — Она встает, смотрит на дрейлинга сверху вниз, и опять ее глаза кажутся огнями далеких костров. — Послушай меня, Сигруд. Ты меня слышишь?

— Я сожалею об этом, — с горечью отвечает он. — Таково мое отвращение к тебе.

— Я заслужила твое отвращение, — говорит Олвос. — И разделяю его. Но послушай… это родилось в крови. Так было всегда. Это родилось в завоевании, во власти, в праведном возмездии. И вот как оно должно закончиться. Это цикл, который повторяется снова и снова, в точности как твоя жизнь повторяется снова и снова. Мы должны нарушить этот цикл. Обязаны! Иначе мы обрекаем будущие поколения следовать по нашим стопам. — Она тыкает в него пальцем. — У тебя есть выбор, которого никогда не было у меня. У тебя есть шанс быть другим. Ты, кто победил многих силой оружия, испытаешь момент, когда сможешь поступить так же, как всегда, — или совершить нечто новое. Ты, человек, который так себя и не простил, который считает, будто заслужил все свои невзгоды, получишь шанс изменить свое мнение. И в тот миг мир замрет на острие травинки, и судьба его будет решена. Сделай шаг, но пусть он будет осторожен.

— Да о чем же ты гово…

Она склоняет голову набок, как будто что-то слышит, но уши Сигруда не улавливают ничего, кроме потрескивания дров в костре и шороха снежинок.

— Он идет, — говорит она тихим и полным ужаса голосом. — Вот он идет ко мне, мой блудный сын. — Она слегка улыбается. — Что пожнешь, то и посеешь. А что посеешь, то и пожнешь. Ты должен уйти, Сигруд. Скоро он будет здесь, и недопустимо, чтобы он нашел тебя. Скоро стены вырастут, и заря окажется под угрозой. А время, как всегда, останется нашим самым страшным врагом.

Сигруд встает. Он видит, как у нее дрожат губы. При виде Божества в таком смятении он испытывает ужас. Она замечает его взгляд, улыбается и протягивает руку, чтобы коснуться его лица — странный, обнадеживающий жест.

— Успокойся, дитя. Всему приходит конец. Звезды гаснут, горы рушатся, все заканчивается. Но это не значит, что надежды нет.

— Чего ты хочешь от меня? — спрашивает Сигруд. — Что тут можно сделать?

— Сражаться, разумеется. И, если повезет, выжить. — Ее улыбка гаснет, и горячие слезы с шипением падают на землю. — Когда наступит момент, когда тебе выпадет шанс… пожалуйста, не причиняй ей боль. Она не заслужила того, что мы с нею сделали. И она так тебя любит. Пожалуйста, будь рядом с нею, когда окажешься ей нужен, — сделай то, чего я так и не сделала.

— О ком ты говоришь? — спрашивает Сигруд. — Почему ты все время сыплешь загадками?

Олвос указывает на что-то за его спиной.

— Вот, — говорит она. — Твоя машина.

Он поворачивается. Она права: угнанный автомобиль стоит прямо сзади него, припаркованный на обочине, но разве совсем недавно там не была стена?

Сигруд снова поворачивается и обнаруживает, что богиня исчезла: он стоит на траве под деревьями, лицом к темному лесу, возле усадьбы губернатора. Ни костра, ни стен, ни Олвос.

Сигруд озирается, выискивая какие-нибудь признаки божественного — что угодно, подтверждающее, что эта встреча случилась на самом деле. Но ничего нет. Он здесь один.

«Почти все дети мертвы? Неужели она права?» Вероятно, Божество — надежный источник сведений, и все же… А что Мальвина? Таваан? И Шара? Неужели он снова ее потерял?

Сигруд садится в машину, заводит двигатель и пускается в короткий путь обратно в Мирград.

* * *

Он приходит к ней, как гроза, как бегущая по лесу стая волков, как огромная, темная волна, захлестывающая берег. Ее барьеры и препятствия для него ничто, всего лишь паутина, которую он сметает легким движением руки. Его к ней тянет — да, он чувствует, его тянет к ее свету, к теням, что пляшут вокруг костра.

Как же он презирает тех, у кого есть свет, кто наслаждается теплом. Как он презирает ее.

Он выпрыгивает из теней и встает на краю круга света — высокий, горделивый, царственный. Несомненно, он больше не дитя. Он смотрит на нее пристально, с улыбкой, и ждет, когда ее взгляд упадет на его фигуру — ее глаза, разумеется, широко распахнутся, ее одолеют благоговение и ужас, она будет умолять о прощении…

Но Олвос ничего такого не делает. Она просто разжигает трубку, сидя у костра, и попыхивает ею.

— Здравствуй, Ноков, — говорит она рассеянно, словно он просто заглянул на огонек. — Вижу, у тебя по-прежнему проблемы с таким понятием, как «дверь».

Улыбка Нокова превращается в оскал. Он подходит к матери, и шаги его тяжелы. Он приближается к костру, чтобы показать ей, на что теперь способен, показать, что свет отныне для него ничего не значит; но она все равно не поднимает на него глаз, не желает узреть его чудесное присутствие. Она продолжает возиться с трубкой.

— Посмотри на меня, — говорит Ноков.

Она повинуется. Она встречает его темный взгляд лишь на секунду, и ее огненные глаза ярко вспыхивают.

— Посмотри на меня! — рычит он.

Она тихонько вздыхает, потом выпрямляет спину и устремляет взгляд на него. Ее лицо не наполняется трепетом и ужасом, как он желал; взамен на нем отражается лишь презрительная покорность.

— Ты меня видишь? — спрашивает он и пытается улыбнуться. — Ты меня видишь?

— Отлично вижу, Ноков, — говорит Олвос.

— Ты видишь, каким сильным я стал? Видишь, сколько я завоевал? Видишь, как возросло мое могущество?