Город чудес
Шрифт:
Она закрывает глаза и начинает.
В каком-то смысле Семпрос по-прежнему стоит на лестнице. Но в другом смысле она расширяется, растет и проникает за пределы реальности, поднимается над нею, словно огромная птица, пока не обнаруживает море мгновений, по которому плывет все сущее, почти бескрайней океан того, что произошло, того, что происходит, и того, что ждет своего часа.
Семпрос стоит посреди моря времени, и ее бледные ступни надежно упираются в легкие волны.
Она приседает. Секунды крошечные, но у нее острое зрение. Она видит их все.
Она
Семпрос смотрит на все остальные секунды. И принимается за работу.
На ступеньках над Мирградом Семпрос сжимает кулаки и идет по воздуху, в конце концов зависая над городом, — городом, который одновременно причинял и испытывал неописуемую боль, великолепной столицей, основанной на рабстве и отчаянии, городом, за полсекунды погрузившимся в холокост и кровопролитие.
Время под ней застыло. Оно застыло повсюду, во всем. Но она все равно хочет, чтобы люди ее услышали — услышали ее скорбь, ее обиду.
Семпрос кричит:
— Я была в этом мире еще до его рождения! И я буду здесь, когда в этой реальности от него не останется даже следа! И я говорю вам теперь — теперь, в конце всего, — что этот мир несправедлив! Что он родился в хаосе, неравенстве и боли и каждую последующую секунду определяла эта боль! И больше я ничего не скажу! Я не позволю, чтобы это продолжалось! Я больше не потерплю такой несправедливости! Я сотру все начисто! Я сотру все начисто, без остатка, и избавлю вас от этой кары, которую никто из нас не заслужил!
Мир под нею недвижен. Мирград застыл, как и Аханастан, как и Вуртьястан, и даже далекий Галадеш за морями. Каждая молекула, каждый атом, каждая частица света и пыли — все стоят по стойке смирно, пока Семпрос начинает свой ужасный труд, растворяя основы, на которых стоит реальность, растворяя саму реальность. Мир — оцепенелая публика ее первого, последнего и величайшего представления.
Только вот.
Только, только, только вот…
Посреди мирградских улиц дрожит единственная рука.
В синяках, в крови. Ногти сломаны, костяшки сбиты. На ладони пылает шрам.
Чаши весов, готовые взвешивать и судить.
Сигруд йе Харквальдссон делает сбивчивый, болезненный вздох.
Он слышит шум морей. Они его зовут, просят покинуть берега жизни и позволить унести себя прочь. Но по какой-то причине он просто… просто…
«Я обещал ей, что останусь».
Его веко трепещет. Копье в его плече — кусок льда.
«Я сказал, что напомню, кем она была».
Его левая рука, все еще дрожа, медленно поднимается.
«Неужели я и ее подведу?»
Он открывает глаз, сосредотачивается и пристально смотрит на свою левую ладонь, отмеченную блестящим шрамом.
Слова Олвос эхом звучат в его разуме: «Ты идешь наперекор времени…»
Сигруд делает еще один вдох. От усилий ребра пронзает боль, но он все равно вдыхает, наполняет каждую доступную часть тела воздухом. Потом выдыхает и одновременно шепотом произносит единственное слово:
— Татьяна.
Левой рукой Сигруд
хватается за копье и начинает тянуть. Потом упирается ступнями в мостовую, наклоняется вперед и отталкивается от стены.Такой жуткой боли он в жизни не испытывал. Он чувствует, как странный металл со скрежетом продвигается внутри, задевая какое-то сухожилие или кость в теле. Он чувствует, как от каждого рывка сбивается дыхание.
Но не сбавляет натиск. Пока…
Копье с хрустом вырывается из стены.
Он едва не падает лицом вниз на мостовую, что было бы катастрофой, но, несмотря на страшную боль, от которой гудит все тело, умудряется удержаться на ногах. Копье все еще внутри него, огромное и тяжелое, давит на рану.
Он стоит посреди улицы, всхлипывая и дрожа, сжимая левой рукой древко копья, застрявшего в груди. Он знает: правая рука бесполезна. Так что это будет нелегко.
Он переводит дух. Потом начинает тянуть копье вверх.
Неописуемая пытка. Он чувствует каждую неровность на древке копья, каждый изгиб и выступ на его темной поверхности. Он чувствует, как оно рывками продвигается сквозь тело, перемалывая кости, мышцы и прочие ткани.
Он кричит все громче и громче, он сам не знал, что способен издавать такие измученные вопли. Но продолжает тянуть, и дюйм за дюймом копье выскальзывает из его плеча. Он чувствует, как меняется распределение веса по мере того, как копье двигается, и чем ближе острие, тем сильней оно наклоняется вперед.
Он дрожит, сглатывает и тянет сильней, пока…
Заливаясь слезами, Сигруд йе Харквальдссон выдергивает черный наконечник копья из правой грудной мышцы. Потом падает на мостовую как подкошенный, его рвет кровью, его правая рука становится одновременно холодной и горячей, и кровь хлещет из раны, покидая его тело.
Он лежит посреди улицы, кашляя, дыша с хрипом и бульканьем.
Он слышит волны. Слышит океан. И чует далекий соленый аромат моря…
Он вяло моргает. Лежа на мостовой, он видит над собой фигуру: женщину, которая сияет белым, словно огни фейерверка, и парит в воздухе перед лестницей, что спиралью вьется по стене башни.
Его тело содрогается. Все делается очень холодным.
Потом здание справа от него исчезает.
Сигруд, дрожащий и полуобморочный, поднимает голову, чтобы взглянуть. Здание не просто исчезло: там, где оно стояло, теперь черная дыра в… ну, не только в пространстве — во всем. Его усталый разум с трудом может постичь это зрелище.
Дрейлинг медленно понимает. Дело не в том, что здание пропало. Дело в том, что его никогда не было. Время его существования в этой реальности было стерто.
Он смотрит влево и видит, как Ивонна тоже исчезает. Позади того места, где она стояла, здания пропадают одно за другим.
Сигруд глядит вверх на ярко-белую фигуру, а потом на ступеньки, ведущие к ней.
«Долгий путь. — Он поднимает голову и пристально смотрит на свою ладонь. — Ты удержишь меня в живых до той поры? Выстою ли я?»
Шрам, как всегда, молчит.
Сигруд зажмуривается. Он мерзнет все сильней. Его руки трясутся, не переставая.
«Я, кто так долго ждал своего часа в коридорах смерти… — Он смотрит вверх. — Но именно теперь мне нужно всего-то несколько лишних мгновений».