Город Г…

– Что вы здесь делаете, молодой человек?

– Я только оставил здесь тетрадь, мсье Франциск, мне сказали найти вас на рецепции, я обошел весь офис и даже громко звал вас, а потом решил на свой страх и риск сам посмотреть в этой комнате, поскольку она оказалась открытой…

– А что, вы забыли свою тетрадь в каком-нибудь из ящиков стола? (Тут Франциск подошел к запертому ящику и как бы невзначай проверил, заперт ли он.)

– Конечно, нет, мсье, я, вероятно, оставил ее на столе, но я подумал, возможно, кто-нибудь машинально сунул ее в стол, а в этих ящиках только мусор, и один вот туго открывался, я и возился с ним, и поэтому…

– Поэтому вы решили трясти стол, рискуя разломать его? Столы и стулья, кажется, ваша особенная слабость, юноша!

– Я прошу прощения, мсье Франциск, я не хотел ничего испортить…

– Если я не ошибаюсь, эта тетрадь ваша! (Франциск показал Степе его тетрадку, достав ее из-под мышки и махая фирменной продукцией компании Бенаму у Савраскина перед носом.)

– Да! Я благодарен, что вы нашли ее…

– Я не только нашел ее, но и, пользуясь правом вашего преподавателя и будущего экзаменатора, открыл ее и даже кое-что прочитал из нее. У вас, вероятно, имеется чувство юмора, молодой человек, но чего у вас нет совершенно, так это благодарности и чувства корпоративности. Люди учат вас, отдавая свое время и оставаясь сверхурочно, учат, получая за это мизерные доплаты к жалованью, они относятся к вам как к будущим коллегам, им кажется, что и вы должны испытывать к ним нечто похожее на благодарность и уважение. А вы испытываете, судя по вашим записям на полях, чувства совершенно противоположные, молодой человек!

– Нет-нет, это просто дурацкая школьная привычка, мсье Франциск, я прошу вас…

– Вы не можете меня ни о чем просить! Вы и так один из худших студентов! Вы лодырничаете, вы едва говорите по-французски, вы очень медленно развиваетесь и еще позволяете себе издевательские замечания на полях вашей тетради не только в отношении ваших товарищей, что тоже низко и безнравственно, а и в отношении тех, кто предоставил вам здесь кров, пищу и желает вам только добра! Что вы за человек, Савраскин?! Человек ли вы вообще?!

– Я прошу вас, мсье Франциск…

– Вы будете отчислены и лишитесь права работы в нашем коллективе! Я не стану афишировать ваши опусы, потому что не желаю распространять эту грязь, но учтите, что на экзамене я буду именно к вам очень придирчив, и пройти через это испытание вам, вероятнее всего, не удастся! Если хотите избежать позора и у вас в душе имеется хоть какая-то остаточная порядочность – откажитесь сами от дальнейшей стажировки, вам выдадут обратный билет, и продолжайте работать таксистом. Это гораздо более вам подходит по уровню развития, молодой человек! А сейчас прошу вас убраться вон отсюда, и впредь никогда не заявляйтесь ни в один из офисов Бенаму без разрешения кого-нибудь из наших постоянных сотрудников – это противоречит нашим правилам и нормальным человеческим представлениям о приличиях! У вас есть ко мне вопросы?

– Нет, мсье Франциск, но позвольте мне…

– Я ничего вам не позволю, извольте покинуть эту комнату! (Франциск Бенаму сделал шаг к двери, открыл ее и энергичным жестом выставил Савраскина вон.)

Когда Степан вывалился из комнаты, опустив голову и едва переставляя негнущиеся ноги, Франциск взялся за занавеску, отодвинул ее, увидав уже обутую, при всем параде стоящую жену, задвинул снова, отпер ключом ящик, достал конверт, заглянул туда и бегло просмотрел фотографии. Потом забрал конверт и, бережно спрятав его в своей папке, вернулся к жене, и они тихо и мирно проговорили еще с полчаса, прежде чем вместе уехать домой.

* * *

Степа приплелся в гостиницу и хотел было улечься в кровать, чтобы вообще ни о чем не думать, а просто отключиться от всего этого несчастья, но, проведя несколько минут в своем номере, он ощутил совершеннейшую невозможность, невыносимость одиночества – ему требовалось с кем-то поговорить, а этот кто-то, по его соображениям, уже спал, вероятно, сном младенца, посапывая в своей постельке. Безжалостно решив нарушить Машкин сон, Степан натянул штаны, накинул рубаху и, выйдя в коридор, тихонечко постучался в дверь к соседке. Она, оказывается, не спала, а сама, заламывая руки, ходила по комнате взад и вперед. Увидев Степана, Машенька обрадовалась ему, как спасителю, и, не замечая сперва его потерянного лица, принялась радостно упрекать его за отсутствие, говорила, что уже раз двадцать к нему звонила и заходила, а его все не было, а он так ей нужен сейчас… Она усадила Степу на стул и хотела было рассказывать ему все произошедшее, но, собираясь с мыслями, она внимательно посмотрела на Савраскина, выдержала некоторую паузу, как бы не решаясь произнести, а потом медленно спросила его: «Что случилось?» При этом ее лицо мгновенно побледнело и стало выглядеть испуганным, даже губы начали подрагивать – Машенька никогда не видела Степана в таком состоянии. Она только что была переполнена необходимостью самой выговориться, ей казалось, что ужаснее ее ситуации быть не может, и собиралась искать у Степана помощи и поддержки, но впечатление от его лица моментально вытерло у Маши из головы все собственные проблемы, она вся подалась к Степе, взяла его за руку и с неимоверной нежностью и состраданием, заглянув в его глаза, Маша переспросила: «Что случилось, Степочка?» Никогда раньше она не брала его за руку и не называла Степочкой, но сейчас это было совершенно уместно – Степан сидел перед ней как живой мертвец, с остановившимися глазами и таким выражением на лице, что Маша думала уже про самое страшное и еще более пугалась своих мыслей.

Степа попытался ей улыбнуться и спросил в свою очередь: «А ты чего не спишь?», как будто он не слышал все ее прелюдии и до него решительно не дошло, что и у Маши произошло нечто. Она не отвечала, а еще раз настойчиво попросила рассказать, что с ним. Степа вздохнул, поджал губы, поднял вверх брови и глаза, а затем развел ладони рук так, как это делают, показывая неизбежность чего-то, к несчастью, уже произошедшего. Еще минуту он посидел и сказал Машке, что, вероятно, он теперь должен уехать, не дожидаясь окончания учебы, и не сможет работать вместе с ней в компании Бенаму. Машино лицо в эту секунду оживилось, можно сказать, даже просияло, или хотя бы блеснуло радостью! Она закивала головой, будто Степино решение было для нее совершенно естественным и ожидаемым, и через секунду торопливо сказала, что и она тоже собиралась уезжать и именно об этом хотела и сама со Степаном поговорить.

– А тебе зачем? Ты чего, Машка, перезанималась со своими тетрадками?

– Я не перезанималась, Степочка, я все тебе объясню, и ты меня поймешь, я не вижу другого выхода, но у меня-то все просто, неинтересно и понятно, а у тебя-то что? Что случилось?

– А я сегодня узнал от мсье Франциска, что являюсь самым худшим студентом и ко всему прочему еще и бессовестным, и он мне честно сказал, что его экзамен я не смогу преодолеть, и посоветовал убираться подобру-поздорову и продолжить карьеру таксиста, на что я только и способен, с его точки зрения…

– Вот гад! Но он все врет, а меня он… знаешь… сегодня… пытался… даже не знаю, как тебе сказать…

– Чего?

– Того, Степочка! Останьтесь, говорит, мадемуазель, у меня к вам имеется разговор. Усадил меня, сначала за руку трогал, потом как каракатица выше-выше по ручке начал забираться, и лицо такое стало у него противно-противное. Вроде взрослый дядька, а выражение, как у подростка, такое испуганное и одновременно возбужденное, улыбочка такая омерзительная… Я сижу, вообще не знаю, чего делать, как дура, ни сказать ничего не могу, ни пошевелиться, а он встал, обошел стол, прямо ко мне близко-близко подошел, своими штанами чуть ли не ко мне прижался. И представляешь, начал возле моего лица свою ширинку расстегивать!

– А ты чего?

– Дурак ты, Степа, хоть и семью имеешь, и ребенка. Я убежала…

– Надо было ему еще рожу расцарапать…

– Ой, Степочка, не до этого было, куда там рожу расцарапывать, убежала – и то слава Богу! Знаешь, как я боялась, что он меня догонит, а потом боялась здесь быть одна, что он может вломиться сюда, я даже палку подобрала по дороге, на всякий случай. На меня так косились на рецепции! (Машенька чуть-чуть хихикнула.)

– Да, хорошо что ты мне этой палкой не треснула, когда я постучал!

– А я, Степочка, твой стук от других различаю, так что я знала, что это ты…

– Да, неприятно, конечно. Противно. Такая свинья он, вот Жорес не такой! Но ты, Маш, сама тоже виновата…

– Я?!

– Нечего его было глазами есть, как мороженое, и любовно на него засматриваться… Ты, Маш, иногда действительно ведешь себя так непосредственно, что разное можно подумать…

– Что ты, Степа, что ты говоришь, я вообще ничего такого в мыслях не держала, у него же жена… (Степан хотел тут же рассказать про то, как мсье Франциск общается с женой без свидетелей, но не стал.)