Город Победы

Букка Сангама прошептал ему на ухо:

– Ты их слышишь, да?

Доминго Нуниш кивнул.

– Она сидит так по двадцать часов в день, – рассказал Букка, – а потом открывает глаза, немного ест и что-нибудь выпивает. Затем снова закрывает глаза и на три часа ложится отдохнуть. А после садится и начинает снова.

– Но что она во-во-вообще де-де-делает? – поинтересовался Доминго Нуниш.

– Сам у нее спроси, – любезно разрешил Букка, – сейчас как раз тот час, на который она открывает глаза.

Пампа Кампана открыла глаза и увидела молодого мужчину, который смотрел на нее, и лицо у него светилось от восхищения; в этот момент вопрос о ее предполагаемом – предложение уже было сделано – браке с Хуккой Райей I, а также, возможно, после его смерти с Наследником Престола Буккой (в зависимости от того, кто кого переживет) стал еще сложнее. Ему не нужно было о чем-либо ее спрашивать.

– Да, – ответила она ему на вопрос, который не был задан, – я расскажу тебе все.

Наконец-то она открыла дверь в запертую комнату, где хранила воспоминания о матери и раннем детстве, их поток захлестнул ее и придал ей сил. Она рассказала Доминго Нунишу о Радхе Кампане, гончаре, научившей ее, что женщины могут так же хорошо, как мужчины, владеть гончарным искусством, так же хорошо, как мужчины, делать любое дело, и об уходе своей матери, после которого в ней образовалась пустота, которую она сейчас пытается заполнить. Она рассказала ему о костре и богине, говорившей ее устами. Рассказала о семенах, вознесших город на месте ее личного горя. Любому новому месту, в котором решат поселиться люди, нужно время, чтобы стать реальным, говорила она, на это может уйти поколение или два. Первые поселенцы приходят в него с багажом своего мира, их головы заполнены нездешними вещами, и новое место кажется им чужим, им трудно поверить в него, несмотря на то что им некуда больше идти и некем больше быть. Они мужественно живут с этим, а потом начинают забывать, передают следующему поколению лишь часть, потому что остальное забыли, а их дети забывают еще больше, в своих головах они меняют одно на другое, но они-то уже были рождены здесь, в этом их отличие, они принадлежат этому месту, они сами это место, и это место – это они, и их разрастающиеся корни дают месту необходимые питательные вещества, оно расцветает, оно цветет, оно живет, так что с того момента, когда первых поселенцев больше нет на свете, их потомки могут жить счастливо, зная, что они дали начало тому, что будет продолжаться.

Маленький Букка был потрясен ее многоречивостью.

– Она никогда так не говорила, – озадаченно сообщил он, – когда была моложе, вообще девять лет молчала. Пампа Кампана, с чего это вдруг ты так разговорилась?

– У нас гость, – объяснила она, глядя в зеленые глаза Доминго Нуниша, – и мы должны сделать все, чтобы он чувствовал себя как дома.

Все мы беремся из семян, говорила она ему. Мужчины сажают свое семя в женщин и тому подобное. Но здесь все было по-другому. Целый город, самые разные люди самых разных возрастов появились из земли в один и тот же день, такие цветы не имеют души, не знают, кто они, потому что на самом деле они ничто. Но эту правду невозможно принять. Было нужно, говорила она, сделать что-то, чтобы исправить их многообразную нереальность. Выдуманные истории стали найденным ею решением. Она сочиняла им жизни, придумывала касты, вероисповедания, сколько у них братьев и сестер, в какие игры они играли в детстве, и отправляла им эти истории по улицам города, шепотом, попадавшим в уши, которым было нужно их услышать: так она писала великую историю города, историю того, как дала ему жизнь. Некоторые истории она черпала из своих воспоминаний о сгинувшем городе Кампили – из заколотых отцов и сожженных матерей – и пыталась возродить этот город здесь, на новом месте, дать давно усопшим новую жизнь, но одних воспоминаний не хватало, ей надо было оживить слишком много жизней, и потому там, где заканчивались воспоминания, в дело вступало воображение.

– Моя мать оставила меня, – говорила она, – а я буду матерью для них всех.

Доминго Нуниш не понял многое из того, что она говорила. И тогда внезапно он услышал шепот, услышал его не ушами, но – каким-то образом – у себя в мозгу, этот шепот потек дальше по его горлу, убирая его внутренние зажимы, делая непонятное понятным, и развязал ему язык. Он был одновременно живительным и пугающим, и Доминго Нуниш внезапно осознал, что сжимает собственное горло и кричит. Хватит. Еще. Хватит.

– Шепот знает, что тебе нужно, – сказала Пампа Кампана. – Новым людям нужны истории, им нужно, чтобы им рассказали, что они за люди – хорошие, плохие или что-то между.

Скоро у всех в городе будут истории, воспоминания, друзья и враги. Мы не можем ждать поколение, чтобы этот город стал реальным. Нам приходится делать это сейчас, чтобы превратить это место в новую империю, чтобы Город Победы мог править всей землей и чтобы мы наверняка знали, что на ней никогда больше не случится кровопролития, и, самое главное, что больше ни одной женщине не придется войти в огненную стену, и что с женщинами больше не происходит того, что происходило в темноте с оставленной на милость мужчине сиротой. Но тебе, – добавила она небрежно, хотя на самом деле с самого начала хотела сказать именно это, – тебе нужно другое.

– Сегодня день Воскрешения, – не задумываясь, ответил ей Доминго Нуниш, – Ele ressuscitou, как это звучит на моем языке. День, когда Он вознесся. Но я вижу, что ты пытаешься возродить другого – ту, кого ты любила, ту, что вошла в огонь. Своими чарами ты создала целый город в надежде, что она вернется.

– Ты говоришь непонятно, – заявил Букка Сангама, – к кому ты вообще обращаешься?

– Она шепчет мне в ухо, – ответил Доминго Нуниш.

– Добро пожаловать в Виджаянагар, – сказала Пампа Кампана. Она произнесла в почти как б, как это иногда получается.

– Бизана? – повторил Доминго Нуниш, – Прости, как ты его назвала?

– Скажи сначала видж-ая, победа, – учила его Пампа Кампана, – а потом нагар, город. Это не так сложно. Нагар. Виджаянагар. Город Победы.

– Мой язык не выговорит таких звуков, – признался Доминго Нуниш, – и дело тут не в моем дефекте речи. Я просто не смогу сложить губы, чтобы произнести его, как это делаете вы.

– И как твой язык сможет называть его? – спросила Пампа Кампана.

– Бидж… Биз… ну, сначала Биз… а потом… нага, – ответил Доминго Нуниш, – теперь соединим – я очень стараюсь, – получается Биснага.

Пампа Кампана и Наследник Престола Букка рассмеялись. Пампа хлопала в ладоши, и не сводивший с нее пристального взгляда Букка понял, что она влюблена.

– Значит, Биснага, на том и порешим, – произнесла она, не переставая хлопать, – вот ты и подарил нам наше имя.

– Что ты такое говоришь? – вскричал Букка. – Ты что, хочешь, чтобы этот чужеземец заклеймил наш город тарабарщиной со своего завязанного в узел языка?

– Да, – ответила она, – это же не древний город с древним же названием. Этот город появился здесь только что, как и этот человек. Они одно и то же. Я принимаю это имя. Отныне и вовек это будет Биснага.

– Придет время, – озвучил Букка свою крамольную идею, – и мы больше не будем позволять иностранцам рассказывать нам, кто мы есть.

(Из-за того, что Пампа Кампана оказалась неожиданным образом очарована Доминго Нунишем и его невнятным произношением, во всем тексте своей эпической поэмы она называет “Биснагой” и город, и всю империю, возможно, желая напомнить нам, что, хотя ее труд основан на реальных событиях, воображаемый мир от реальности отделен пропастью. “Биснага” – не часть истории, это часть ее самой. Наконец, поэма – не эссе и не новостной репортаж. Поэтическая реальность и воображение следуют своим собственным законам. Мы так же решили следовать выбранному Пампой Кампаной курсу, а потому город ее мечты, Биснага, поминается и живописуется и здесь. Поступить иначе означало бы предать автора и ее произведение.)

Хотя Пампа Кампана по-прежнему по двадцать часов в день проводила в глубоком трансе шептуньи, ее ставшее очевидным для всех новое чувство к чужеземцу – ее глаза искали его на протяжении того единственного часа, когда были открыты, – стало причиной серьезного придворного недовольства. Новость о любовном увлечении Пампы достигла царственных ушей Хукки Райи I раньше, чем появился сам Нуниш, и вызвала нешуточный гнев. Не подозревавший об этом португалец представился царю с изысканной вежливостью, не забыв упомянуть о своем даре рассказывать истории из путешествий.

– Если вы позволите, – предложил он, – я мог бы развлечь вас несколькими историями.

Хукка пробурчал что-то малоразличимое.

– Может статься, – были его слова, – что этот путешественник представляет для нас больший интерес, чем его побасенки.

Доминго Нуниш не понимал, как ему следует поступить, и в некотором замешательстве стал рассказывать о своих странствиях в землях, где живут каннибалы-антропофаги и люди, у которых голова растет из плеч вниз. Хукка поднял руку, чтобы остановить его.