Город с названьем Ковров-Самолетов

Четыре дамы из одной колоды прибыли в четырехкомнатную квартиру на Литейный с узелками погорелиц. Жилище имело вид гоголевской церкви, в коей поп не отважился более служить, поскольку нечисть при третьем крике петуха застряла в окнах и дверях ее. На всех кроватях спали немытые бомжи и безработные гастарбайтеры. Обычная самоуверенность покинула Лидию, и дамы сидели на кухне, не решаясь позвонить в милицию. Слишком много пришлось бы объяснять Однако сильная аура Зои Киприди держалась в коммуналке. Диспозиция сраженья еще не была выработана, когда раздался звонок на мобильник Лидии. Последний посетитель антресолей павловского особняка, в ту же ночь охваченного мстительным пламенем, звал госпожу Осельцеву-младшую приехать в подаренный ей дом. Раздача слонов продолжалась. Не у всякой дамы на руке прочерчено кольцо Венеры – дуга под пальцами Сатурна и Аполлона. Лидия прихватила с собой своих трех матерей и отправилась на Васильевский остров – жить, а не умирать. Проснувшись, бомжи в недоуменье водили носами: благоухало дорогими духами.

Ну а Тот, кто стоял посреди клумбы ? у него, наверное, было имя? А как же – Анатолий. Будучи от природы наделен нежными чувствами, он нюхал воздух, как хорошая собака. Взял след, ведомый одним лишь инстинктом, и помчался, как Белый Бим Черное Ухо, по недавнему маршруту таксомотора – на Васильевский. Напрасно клаксонили машины, пуская ему в нос выхлопные газы. Прекрасная особь, оставившая тонкий запах близ его лежбища на Литейном, скрывалась где-то за завесой смога. К вечеру Анатолий уж помогал дамам обустраиваться на новом месте. Двигал мебель, подбирал ключи к замкам и наконец-то чувствовал, что сердце его на месте. Сама Великая Лидия, властительница ароматов, разрешила ему остаться. И Великий Даритель, у которого, наверное, тоже было имя, но которого все называли по фамилии – Прохоров – утвердил ее решенье милостивым «пусть находится». Жизнь пошла на новый виток.

Обжились, хоть это был отнюдь не дворец. Двухэтажный кирпичный домик, обреченный на слом и чудом отсуженный наследником – этим самым Прохоровым, чудом же сохранившим на него документы. Первые плоды реституции. Деревянные лестницы, хозяйские кованые сундуки и пузатые буфеты, брошенные выселившимися гражданами. Каких только неожиданных пристанищ не найдется в Питере для женщины из свиты Зои Киприди, да еще с таким редкостным знаком на ладони. Во всяком случае, это было лучше, веселей и свекровкиной квартиры, и той, на Литейном, даже если поднапрячься и выкинуть из материной коммуналки всех, кто ее оккупировал. В низенькие окна заглядывал любопытный по молодости март, вдоль улицы тек разливанный ручей, подмывая острые льдинки – домылся до треснувшего асфальта и до песка. Кипрская группировка поздравила дам с новосельем. Те спрашивали: «Возвращаться не думаете?» – «Пока еще нет…» – «Ну, во всяком случае, у вас есть куда вернуться… les voies de la Providence sont incompréhensibles».

Словоохотливый домовой явился сначала Алле. Сидел белым днем на сундуке, сосал заднюю лапу, мохнатую, как у хоббита. Алла выронила банку с клубничным вареньем, домовой внятно произнес – увы, затем спустил вниз ногу, если это можно назвать ногой. Покачал ею, подобно одному из медведей, сидевших на золотой ветке, и произнес жаркую речь в защиту реституции. Алла примостилась рядом и стала очень живо рассказывать, какой домина был у прадеда ее адмирала на Морской. Обещала показать фотографии. Домовой прервал ее излиянья: «Лучше покажите документы, милочка». Тут уж Алла сказала – увы. Домовому было порядком за сто, и он навидался всяких сцен. Спросил участливо: уничтожили? Алла отвечала: «Ну да… всё, документы, ордена и даже орденские ленты. А дом цел, там в советские времена размещалось учрежденье». Домовой почесал пятерней за ухом, потом достал из-под мышки, будто градусник, свернутые трубочкой бумаги, не на вверенное его заботам скромное зданье – на адмиральский домище. Должно быть, у старых питерских домовых существовал своего рода профсоюз, и они общались непосредственно через печные трубы. Алла, развязав пыльную ленточку на свитке и едва прочитав, бросилась стремглав звонить Иосифу Каминскому. Споткнулась об осколки банки, поскользнулась на варенье, измазала разлетевшиеся сильные волосы, темные с проседью. На крик ее подоспела Лидия с мобильником, и Каминский был информирован о положении вещей непосредственно домовым – тот представился как «домоправитель с Васильевского». Раз начавшись, многоплановый роман Зои Киприди и дам из ее окруженья с питерской недвижимостью не только продолжался, но и получил неожиданное юридически безупречное развитие. Не откладывая в долгий ящик, Каминский-старший звонил питерским коллегам, чтоб сию минуту возбудили дело о возврате собственности. Той порой по скрипучей лестнице дома Прохоровых на глазах у одной лишь остолбеневшей Серафимы поднялась вместо мраморной Венеры Елена Прекрасная в кокошнике. Серафима, по иронии судьбы в недавнем прошлом высоко ценимая куртизанка, на поверку вышла робка. Шлепнулась с размаху в длинных своих юбках на нижнюю ступеньку, основательно истоптанную купцами-большеногами. Прислонилась к перилам худеньким плечом, в каковом положении ее и застала «крошка Лидия». Та дала указанье не искать по дому румяного привиденья. Да и сама русская Афродита, будучи при всей красе застенчива, долго не показывалась. Однако дом, похоже, находился под Елениным покровительством. Когда какая-нибудь из дам терла глаза у старого медного крана, тотчас хорошела, словно умылась с серебряной посуды. Домовой же, в отличие от Елены Прекрасной, отнюдь не прятался, лицом же был отменно дурен, если вам угодно считать его образину именно лицом. Частенько сидел на сундуке под лестницей, нежно обняв за плечи не менее безобразного Анатолия, оба весьма складно пели в унисон «Среди долины ровныя». От толстого зеркала в прихожей на крышку сундука падал радужный зайчик. Весна сияла, ровно сама умылась с серебра. Тут приехал Каминский-отец, и дело пошло семимильными шагами.

Прохоров приходил редко. Как хотел, так и приходил, его полное право. Квадратным лицом был красен как рак, в плечах отменно широк, станом вот уж не гибок. Кто советскую власть сумел переждать не кланяясь, тот, видать, силен. Иосиф Каминский знал его давно и держал за умного человека, который если и давал пенки, то лишь по женской части – седина в бороду, а бес в ребро. Усевшись за именным прадедовским самоваром, Прохоров неспешно перечислял Каминскому лазейки в сыром реституционном законе и слабые звенья стоящего намертво чиновнического оцепленья. Ежели требовалось сказать о ком-то «он еврей», долго откашливался и формулировал следующим образом: этот не хуже ваших. Так, не хуже ваших, родили они вдвоем план операции, а родивши – держались его крепко. Приходится признать: оба были один другого не хуже.

Итак, Иосиф Каминский с увлеченьем осваивал новую игру под названьем «реституция», а на вилле «Киприда» ему той порой подложили свинью. Прилетел в конце марта к такой вот петрушке: Зоя Киприди переселилась в павильон напротив грота Венеры, составив на сей раз по старой памяти компанию Егору Парыгину – к тому живо вернулся рассудок. Отшельник постригся, снял хламиду, надел джинсы и айда покупать виллу «Крест». Купил, а зря – Киприда ехать туда не пожелала. Смолчал, велел спешно благоустраивать павильон. Наутро по окончании работ, вновь обезумевши, позвонил Каминскому-старшему: сюда… на помощь! Призываемый подрулил к павильону. Нашел в Егоровой постели мраморную Венеру, Зоя же Киприди сидела в гроте на опустевшем постаменте и чесала волосы mit goldenem Kamme [2] . Егору с Каминским в руки не далась, но позволила выманить себя рыбаку Одиссею, пришедшему с флейтой, ни дать ни взять заклинатель змей или гаммельнский крысолов. Лорелея вышла на звуки. Золотые волосы ее, столь долго чесанные, змеями лежали по плечам, лицо же напоминало лик Медузы. Созерцать любовь в ее страшном обличье Иосифу Каминскому небось не привыкать. Как-никак он вел громкие бракоразводные процессы олигархов. В верхних покоях его виллы снова воцарился Одиссей Ставриди. Однако юный временщик, казалось, вовсе не радовался, опять попав в случай – прислуживавшая наверху Мадина видела его печальным и похудевшим. Остальные домочадцы старались туда не заглядывать – кто знает, что взбредет в змееволосую голову повелительницы. Однако недавно подружившиеся Леонид Каминский с Зоинькой не брали в голову. До спартанца дошел черед играть на продольной флейте, и получалось – музы ему благоволили. Умиротворяющую учебную игру Зоя Савелкина любила, в ней даже прорезался поэтический дар, ранее не наблюдавшийся. Даня, подстригавший вместо Менелая кусты, провожал равнодушным взором двоих чокнутых – те махали руками, читая друг другу стихи. Мадина с кухни подавала Дане в окно взбитые сливки с шоколадными стружками, и все четверо были довольны.

Гром грянул с ясного неба в апреле: Катя Переляева заявила, что собирается родить, и никаких гвоздей. В царстве Афродиты это было что-то новое, непонятно откуда взявшееся. Долго обсуждали и не могли выдать на-гора ничего умнее коллективного заявленья: «Надеемся, что это будет девочка». Помолчали, потом добавили, совсем как в фильме Бунюэля: «Прежде чем попасть в бордель, ей придется окончить школу». Катю отправили с оторопевшим Иосифом Каминским на Васильевский, а заодно и Юленьку. Но дитя почему-то не состоялось, ни в том ни в другом варианте, впрочем, никто его особо и не ждал. Антон с Борисом, поскучав, вернулись в Питер к своему бизнесу, делу время – потехе час… Зиму переждали, и ладно. Егор Парыгин без них протянул всего неделю и полетел следом вместе с запоздалыми стаями птиц. Птицы кричали в голубом просторе, борясь с северным ветром. Глобальное потепленье планеты уравновешивалось всеобщим охлажденьем чувств.

Дом на Васильевском вместил уже шестерых дам, а привычные черты борделя пока не просматривались – крепко пахло русским духом. Домовой с Толиком истово пели на сундуке: «Ухарь купец, стой, не балуй, дочку мою не позорь, не целуй». Прохоров топтался в сенях, спрашивал Каминского с порога о деле – дело так и летело. В конце мая дом на Морской был передан Алле Владимировне Славолюбовой без суда, по одним лишь административным каналам, исключительно благодаря связям Каминского. На Васильевском остались Лидия, домовой да приходящий Прохоров. Прочие под предводительством Каминского сплавились на Морскую. Тамошний домовой был одет голландским шкипером, курил крепкий кнастер и лазал в каминную трубу. Прижились и тут. Одесса скучала у Черного моря. Разведенная жена Иосифа Каминского, не мать Леонида, вторая – уехала в Израиль. Благодетель сестер Переляевых, в обозримом прошлом видный чиновник, досрочно вышел из тюрьмы и взял в дом сестер Котиковых. Его превосходительство любил домашних птиц и брал под покровительство хорошеньких девиц. Кто пожелал Юле с Катенькой, чтоб им было пусто, неизвестно, но что им было пусто, так это точно. Правда, пару раз Толик покупал сестричкам ландыши, предварительно пошарив в карманах Каминского-отца.

Затишье было недолгим. Однажды в большой гостиной дома на Морской воздвиглась Венера Родосская, а в вестибюле послышались знакомые голоса. Толик таскал плетеные корзины Киприды, средь коих затесалась клетчатая сумка Мадины. Одиссея не было видно – его оставили сторожить обе виллы. Зоя Савелкина и Леонид с Даней сами внесли свои легкие пожитки. Благосклонно настроенная Киприда возлегла на кушетку в позе мадам Рекамье, так что к вечеру и посетителей, и денег было хоть пруд пруди. Не протолкнуться, все мобильники в состоянье крайнего возбужденья. Зоинька с Леонидом поехали ночевать на свою квартиру в сопровожденье увязавшегося Толика. Их встретил Игорь Пападакис, или Менелай Заверяев, или как вам больше нравится. В любом случае он был пьян. Облапив обгорелую мраморную флейтистку, не дал уложить себя в постель, но долго и сбивчиво толковал с Толиком. Зоя с Леонидом конца беседы не дождались, и напрасно, а то узнали бы, что Прохоров стал человеком-мишенью. Быть или не быть, мстить или не мстить – не обсуждалось. Вопрос был в том, как и когда. Через пару дней против Прохорова составился блок из двоих алкашей и двоих домовых. Васильевский сухопутный домовой, принадлежащий к семье Прохоровых, вступил в тайную организацию за компанию, по пьяному делу и слабости характера. Против Прохорова-нынешнего он имел один лишь зуб: зачем разбазаривает наследное. Потому крутился и двурушничал, поспевая на два фронта, и нашим и вашим. Зато протестантский домовой, что приплыл на шхуне (ему давным-давно стукнуло полтораста) оказался отчаянным малым и вдобавок оголтелым моралистом. Тут Толику с Менелаем подфартило, так что каша заварилась.

Постепенно выяснилось, что дееспособность Толика весьма ограниченная. Менелай же, по натуре мягкий, душегубства сторонился. Ему трудно было пристукнуть молотком живого, пахнущего тиною сома. Бывало, Лидия засовывала скользкую, рвущуюся из рук рыбину, свернувши ее кольцом, в тесную морозилку советского холодильника. Пусть, дескать, «заснет». После Менелай, тогда еще Игорь, с трудом и сердечным сокрушеньем отрезал мерзлую голову. Лидия варила из нее суп – как давно это было. Ничего, кроме уже освоенной тактики поджога, господин Пападакис предложить не мог. Православный домовой – это не оговорка, шерстистый «домоправитель с Васильевского» носил здоровенный крест и откликался на имя Антип – он был против любого вандализма в отношении недвижимости. Питер же – так звали старого шкипера – напротив, рвался в бой. Потребовал было шлюпку к подъезду, потом удовлетворился обычным транспортом питерских домовых. Вылез через каминную трубу и на половичке, как на ковре-самолете, пустился посмотреть все на месте. Вернувшись, посчитал что-то на пальцах и начал запасать керосин.

Будучи не в силах сдержать натиск экстремистов, Антип разбрасывал по всей поднадзорной и находящейся в опасности территории малограмотные записки с предупрежденьем: вас придут жеч. Прохоров подбирал, бранил Лидию, что с утра не мела. Когда захлопал крыльями красный петух, Прохорова в доме не случилось Лидия сама была не промах, да на беду увеялась к соседке – злоумышленники подгадали и подгадили. На высоте оказалась васильевская пожарная часть. Лидия прибежала – почитай уж потушили, и урону было мало. На Лидииных глазах выходила из дома в неопаленной душегрейке статная, прекрасная лицом женщина. Прошла по улице, не качнув плечом, ровно несла на коромысле грехи хозяев, не взвешивая и не судя. Пропала в отлетающем облаке пара – держательница мира. Мокрая, из пожарного рукава облитая Лидия сидела у растопленного камина на Морской. Антип плакал на рундуке в плечо Питеру. Менелай, после очередного отмщенья становившийся Игорем – до очередного позора, пил с Толиком в Зойкиной квартире. Зойка готовила какую-то неудобоваримую еду, ожидая Леонида. Его только что взяли на работу в Эрмитаж, по совокупности оксфордского диплома и ходатайств двух крупнейших питерских антикваров – Антона Балдина с Борисом Острогиным, вышедших из тени. Следователь, назначенный по делу о поджоге, хотел было вызвать повесткой сильно пахнущего керосином домового Питера, но Иосиф Каминский отсоветовал. За спиной «шкипера» благополучно укрылись питухи, подпустившие петуха. Прохоров затеялся престраивать слегка обгоревший дом, посмотрел в документы – те успели передедаться на имя Антипа Иваныча Домовитого. Удивительное дело, но право Менелая на мщенье свято признавалось читателями Гомера. За дом на Морской почему-то не опасались, он попал в руки владелицы иным путем, нежели все погоревшие. Или просто по беспечности, возведенной в абсолют.