Город святых и безумцев

Стены и колонны вздымаются, пока своды арок наконец не разбиваются словно в экстазе мраморной пеной, и взлетают высоко в голубое небо венками скульптурных брызг, будто, не успев упасть, застыли от мороза разбивающиеся о берег буруны, а речные нимфы инкрустировали их алмазами и аметистами.

А вот внутреннее убранство подтолкнуло к следующему: «Мы найдем, что работа по меньшей мере чиста в своем безвкусии и изысканна в своих недостатках, но данный монумент примечателен как свидетельство того, что отказ от одного стиля препятствует зарождению другого, и принципы архитектуры жизни путаются то ли в пеленках, то ли в саване». Бюст самого Мэнзикерта II понравился Баскеру еще меньше: «Широкое, топорное, костлявое лицо клоуна, в котором проявляется странно вялое и чувственное коварство, часто встречающееся в физиономиях самых худших труффидианских священников: лицо — наполовину из железа, наполовину из глины. Я виню скульптора, а не оригинал».

Мэнзикерт II правил сорок три года и в почтенном возрасте сорока пяти лет от своей болезненной жены Изобель произвел на свет сына. За время своего правления он сумел осуществить невозможное — одновременно укрепил позиции капанства и заложил основу будущего развития Амбры. Если религиозный пыл толкал его на дурные решения, то хотя бы талант дипломата спасал его от их последствий.

Вслед за смертью Мэнзикерта II [50] в положенный срок Мэнзикерт III занял его место как правитель земель, которые теперь тянулись на сорок миль к югу от Амбры и на пятьдесят к северу [51] . Мэнзикерт III страдал нословой болезнью в слабой форме [52] , которая, по всей видимости, затронула его внутренние органы, но, как это ни странно, умер после шести беспокойных лет от тропической гнили [53] , подхваченной в походе на юг за веками и почками лемуров для кулебяки с экзотической начинкой. Диагноз капану был поставлен не сразу, возможно, по причине нословости, и к тому времени, когда врачи обнаружили характер его недуга, было уже слишком поздно. Выказывая полнейшее равнодушие к милосердию, Мэнзикерт III перед смертью повелел сварить заживо в бульоне из угрей всех до последнего сотрудников Института Медицины, — по всей видимости, он пытался разработать новый рецепт [54] .

50

Свидетельства указывают, что его, возможно, отравил честолюбивый сын, которого он из предосторожности всегда брал с собой в военные кампании, чтобы постоянно держать мальчика под присмотром. Кончина Мэнзикерта II была внезапной, без очевидных симптомов болезни, и по приказу сына его тело быстро кремировали. Если особых протестов не возникло, то, возможно, потому, что, невзирая на свой отличный послужной список, он не пользовался особой популярностью. Ему не хватало харизмы, необходимой для того, чтобы люди следовали за ним бездумно. — Примеч. автора.

51

На севере капанство Амбры, как оно уже стало официально называться, натолкнулось на непримиримое сопротивление менитов, последователей религии, которую труффидианство считало ересью. Позднее мениты создадут громадную северную торговую империю с центром в городе Морроу, приблизительно в восьмидесяти пяти милях вверх по течению от Амбры. — Примеч. автора.

52

Сабон настаивает, что это была проказа, другие же утверждают, что эпилепсия. Чем бы оно ни было, мы можем выбирать из трех эффектных заболеваний с очень и очень различными симптомами. — Примеч. автора.

53

Тропическая гниль проявляется по-разному, но, согласно одному оставшемуся безымянным современнику, у Мэнзикерта III был самый худший случай из когда-либо задокументированных: «Внезапно на его сраме выскочил абсцесс, затем глубокий язвенный свищ; излечить их было невозможно, и они прошли до самых его кишок. Отсюда зародилось бесчисленное множество червей, и начала исходить смертельная вонь, поскольку, вследствие предшествовавшего болезни чревоугодия, все члены капана целиком превратились в чудовищные комья мягкого жира, который затем загнил и являл невыносимое и самое страшное зрелище для всех, кто подходил близко к больному. Что до врачевателей, одни были совершенно не способны терпеть чрезмерную вонь, а другие, еще остававшиеся при нем, не могли оказать ему помощи, поскольку туша его раздулась и достигла той стадии, когда уже не было надежды на выздоровление». — Примеч. автора.

54

Если приказ Мэнзикерта III (после его смерти отмененный) был крайностью, то его обвинение, мол, городские доктора мало что смыслят в медицине, увы, обоснованным. В попытке повысить уровень обслуживания Институт послал делегацию ко двору Халифа, равно как и к знахарям туземных племен. Врачи Халифа отказались поделиться своими методами, а вот знахари стали весьма полезны. Институт перенял такие туземные процедуры, как применение пресноводной электрической камбалы для местной анестезии перед операцией. Еще одна процедура, возможно даже более оригинальная, решила проблему инфекции во время зашивания кишок. Помешенные вдоль разреза на внутреннем органе крупные сенегросовые муравьи надежно скрепляли рану своими челюстями, затем знахари обрезали тела, оставляя только головы. Вернув кишки на место в полость тела, знахари затем сшивали кожные покровы. По мере того как шов заживал, головки муравьев постепенно растворялись. — Примеч. автора.

Мэнзикерт III не был хорошим капаном [55] . Во время своего правления он совершил множество тщетных нападений на менитов и, при несомненной личной храбрости, в полной мере обладал нетерпением и импульсивностью отца, хотя судьба и обделила его харизмой и проницательностью последнего. Доведший гурманство до абсурда, он давал гротескные банкеты даже во время голода, разразившегося в третий год его правления [56] . В защиту Мэнзикерта III можно сказать лишь, что он субсидировал исследования, результатом которых стало усовершенствование судового компаса и судов с двойным рулем (удобных при маневрировании в узких притоках Моли). Однако более всего Мэнзикерт III памятен своим дурным обращением с поэтом Максимилианом Шарпом. Шарп был в Амбре посланником менитов, и когда ему пришло время уезжать, Мэнзикерт III не дал ему свободного проезда по самому удобному пути. Соответственно, поэту пришлось возвращаться через малярийные болота, вследствие чего величайший гений древности подхватил лихорадку и умер [57] . Говорят, что, когда ему принесли весть о смерти Шарпа, Мэнзикерт III пошутил: «Считайте это моим вкладом в искусство» [58] . Еще год, и Мэнзикерт III, возможно, истощил бы казну и терпение своих подданных. А так ему не удалось причинить непоправимого вреда, и все, испорченное им, было восстановлено его преемником: незаконнорожденным сыном от какой-то троюродной кузины, красивым и умным Майклом Аквелием, вероятно, величайшим изо всех капанов рода Мэнзикерта [59] . Если бы не твердая рука Аквелия, Амбра, как капанство, так и город, возможно, пришла бы в упадок уже в следующем поколении.

55

Хотя я потрудился посвятить ему достаточно примечаний. — Примеч. автора.

56

Одно меню такого банкета включало открытый пирог с телячьими мозгами, жаренных на вертеле ежей и блюдо, известное сегодня как «Услада нолса», неполный рецепт которого был в прошлом году обнаружен «Амбрской гастрономической ассоциацией»:

1 очищенный череп нолса

1 истолченный в пюре мозг нолса

1 галлон бренди

6 устриц

2 очень чистых мочевых пузыря свиньи

24 яйца

соль, перец и веточка петрушки.

С горечью сообщаю, что поиск недостающих ингредиентов продолжается по сей день. — Примеч. автора.

57

В извинение Мэнзикерту III следует сказать, что Шарп обладал невыносимым самомнением. Его автобиография, опубликованная по неотредактированной рукописи, найденной на его теле, содержит такие перлы, как: «Равно с Запада и Востока моя репутация стаями призывает их в Морроу. Моль, возможно, орошает земли Халифа, но это мои золотые слова питают их дух. Спросите брейгелитов или последователей Мечтателя Джонса, они скажут, что знают меня, восхищаются мной и желают со мной встречи. Лишь недавно прибыл один амбрец, влекомый неодолимым желанием испить из фонтана моего красноречия». — Примеч. автора.

58

Романисту из Скэтии, Джорджу Леопрену, которому Мэнзикерт III не дал отплыть домой, выпала схожая участь, и на родину он смог вернуться лишь после многих злоключений: «Я поднялся на судно и покинул город, который считал таким богатым и процветающим, но который на самом деле оказался ослабевшим от голода, городом лжи, обмана, предрассудков и алчности, городом ненасытных, корыстолюбивых и самовлюбленных. Мой проводник был при мне, и после сорока девяти дней езды верхом на осле и на лошади, голода, жажды, вздохов, стонов и слез я прибыл ко двору Халифа. Но и тут мои страдания не окончились, ибо, когда я вступил на последний отрезок моего пути, ветра задержали наш корабль в Поусте, его покинула команда в Лэтрасе, неласково встретили евнух-епископ и голодающие в Лукасе, а затем я претерпел от трех следовавших одно за другим землетрясений на Доминоне, после чего оказался среди воров. Только на шестидесятый день я наконец вернулся на родину, которую больше никогда не покину». Если бы он знал, что однажды один страдающий артритом историк найдет его повествование уморительным, то, наверное, развеселился бы. С другой стороны, возможно, и нет. Как бы то ни было, мы без труда можем понять склонность романистов-историков очернять Мэнзикерта III даже более, чем ему полагается по заслугам. — Примеч. автора.

59

Мы никогда не узнаем, почему народ принял Аквелия с такой радостью, разве что Мэнзикерт III на смертном одре объявил его своим преемником, или Мэнзикерт II, зная про болезненность сына, заранее повелел, чтобы, в случае кончины Мэнзикерта III, Аквелий занял его место. Легенда о том, что, когда Аквелий был ребенком, на окно его детской опустился золотой орел и предсказал ему, что однажды он станет капаном, без сомнения, апокриф. — Примеч. автора.

* * *

Теперь мы стоим на пороге события, известного как Безмолвие. Почти семьдесят лет прошло с резни серошапок и разрушения древнего города Цинсорий. Новое капанство Амбра расцвело на его руинах, и со дня бойни ни один грибожитель не показывался. Первые поселенцы, которые, возможно, дрогнули бы в страхе перед каким-нибудь ужасным возмездием за геноцид, сменились теми, кто в глаза серошапок не видел. Многие среди новых жителей города был из племени аанов с юга, которые также пожелали осесть на суше. За время своего исключительно долгого правления Мэнзикерт II уже руководил болезненным переходом к постоянному поселению, и тогда же возник процветающий средний класс купцов, лавочников и банкиров, подкрепляемый фермерами, поселившимися в окрестностях Амбры и малых городках вокруг нее [60] . Речная торговля переживала подъем и за краткий период обогатила город. Введение обязательной двухгодичной военной службы дало большие плоды, создав армию сильную, но граждански настроенную, в то время как враги Амбры представлялись бессильными и немногочисленными. Были введены единицы бартера на основе золотого стандарта, и эти монеты стали основной формой валюты, за ней вскоре последовал южный аанский сель, на который постепенно перешли все деловые операции. Наделяя землями мелких фермеров, все правители Амбры, включая Мэнзикерта III, успешно срывали попытки высших классов (по большей части потомков лейтенантов Мэнзикерта I) создать правящую аристократию. Иными словами, была устранена угроза междоусобицы при передаче власти. Наконец, мы на пороге периода вдохновенного строительства и изобретений, известного как «эра Аквелия».

60

Три века спустя мэры городков вдоль берега Моли сбросят иго капанов и создают лигу городов-государств, основанную на торговых альянсах, — со временем ввергнув Амбру в ее нынешнее состояние «рабочей анархии». — Примеч. автора.

Повсюду укоренялись свежие идеи. Обновленный китобойный флот сосредоточил свои усилия на гигантском пресноводном кальмаре — с немалым успехом. Аквелий превратил пресноводного кальмара не только в продукт национальной промышленности, но и в элемент национальной самобытности, введя Праздник Пресноводного Кальмара, остававшийся мирным событием на протяжении всего правления Мэнзикертов [61] . Старые акведуки починили, и в долине за пределами Амбры выросло обширное поселение, создав отдельный город ремесленников. Каждый день строился новый дом, нарекалась новая улица, и ко времени Аквелия в Амбре насчитывалось 30 тысяч постоянных жителей: приблизительно 13 тысяч мужчин и 17 тысяч женщин и детей [62] .

61

Первый, устроенный еще Мэнзикертом I праздник был сравнительно непритязательным: пир с двумя переменами блюд, где в качестве увеселения выступил престарелый глотатель мечей, умудрившийся проткнуть себя орудием своего ремесла. Более затейливые увеселения отмечают в особенности правление Аквелия. Подобные торжества включали в себя Никейские Сады шириной в триста ярдов, возведенные на плотах между двумя берегами Моли, с цветами и деревьями из разноцветных кристаллов, и полное рыбы искусственное озеро, из которого гости могли выбрать себе желаемое, прежде чем удалиться на банкет. В год после Безмолвия, по мановению руки капанши, огромных размеров искусственная сова закружила над дворцовой площадью, отразив свет сотен факелов, прежде чем наконец приземлилась на восьмидесятифутовой копии халифской Арки Тарбута. Но, быть может, самое оригинальное представление было дано в правление Мэнзикерта VII, который, восстановив колизей серошапок, его запечатал, залил водой арену и восстановил прославленные морские битвы, задействовав в них модели кораблей в масштабе два к трем. Все это великолепие и церемонии служили увеселению горожан и прославлению капана в ранний период, а в поздние годы также для сокрытия все растущей нищеты и военной слабости города. — Примеч. автора.

62

По материалам четвертой переписи населения; из архива старого Бюрократического квартала. — Примеч. автора.

И все же, когда Аквелий вступает в шестой год своего правления, что-то ужасно меняется к худшему, и хотя никто не знает, в чем источник зла, некоторые, возможно, хотя бы что-то подозревают. Во-первых, серошапки зловеще проникли в коллективное сознание города: родители стали рассказывать перед сном детям сказки про старых обитателей Цинсория: что серошапки выползут однажды из-под земли, которую будут копать бледными руками и ногами, залезут в открытое окно и схватят тебя, если не заснешь сейчас же.

Или всеми вместо слова «серошапки» теперь используется выражение «грибожители», без сомнения, получившее распространение потому, что, как это ни тревожно, единственным провалом гражданского правительства и частных граждан была война против микофитов, заполонивших многие районы Амбры. Россыпи тусклых и ярких грибов, весело подернутых зеленым и красным, или строгих в бурой и красной кожуре вырастали так густо, как сама трава. Жалобы множатся, потому что некоторые разновидности грибков выделяют глянцевитый яд, который, соприкасаясь с кожей на ногах, коленях, руках и локтях, причиняет жертве нестерпимую боль, причем она на неделю покрывается неровными пурпурными пятнами. Еще больше пугает, что посреди некоторых улиц, взламывая мостовую, начинают вырастать грибы нового вида — с ножкой толщиной в обхват дуба [63] . Срубать эти подернутые голубым «белые киты» (как окрестил их один досужий остряк) вызывали пожарных или сотрудников отдела гражданского страхования, что надолго останавливало движение и приводило к потере человекочасов. Еще эти грибы так сильно воняли тухлыми яйцами, что приходилось эвакуировать целые кварталы, иногда на несколько дней.

63

Самая нелепая, на взгляд большинства историков (и потому вполне достойная изложения), «теория» Лаконда постулирует, что некоторые грибожители действительно созревали внутри подобных грибов. Это объясняет и то, почему под ударами топоров эти грибы вопили, и то, почему зачастую их сердцевины состояли из темной, водянистой массы, напоминающей плаценту или околоплодные воды. Лично я на данный момент полагаю, что «вопили» они потому, что такой звук издают вопли микофита определенной разновидности, имеющие резиновую консистенцию, когда их разрубает топор; что до «плаценты», то во многих микофитах имеется питательный мешок. Хотелось бы, чтобы Лаконд производил более глубокие изыскания по своей теме, прежде чем выдвигать гипотезы, но, впрочем, тогда мы лишились бы его изумительной глупости. — Примеч. автора.

Разумеется, в те последние годы перед Безмолвием число пораженных районов выросло, будто микофиты образовали обширный, не обладающий разумом авангард… но чего? По меньшей мере один видный горожанин, изобретатель Стивен Бацилла [64] (прапрапрадед влиятельного статистика Горта), как будто знал, чего именно, и разглядел потенциальную угрозу. Как он изложил это Совету Внутренних Дел, органу, созданному для решения проблем городской безопасности:

Нас должен беспокоить сам факт того, что мы не способны остановить их быстрое размножение, что от любой отравы они лишь благоденствуют. Ибо это указывает на наличие иной, превосходящей нас силы, постановившей, что эти грибки должны и будут жить. Многие из здесь присутствующих не раз наблюдали, как некоторые микофиты, выкопанные и сложенные кучами в местах, назначенных для сожжения, таинственным образом находят себе дорогу на прежнее место. И это должно подстегнуть нас к действию… И наконец, нет необходимости напоминать вам, если, конечно, кое-кто из нас не страдает забывчивостью, что цвет у таких грибов пурпурный. Всего несколько лет назад во всем городе не было ни одного пурпурного гриба. Почему-то этот факт представляется мне более зловещим, нежели все остальное…

64

К тому времени, перевалив за пятый десяток, Бацилла был пламенным стариком с дымящейся бородой, вероятно, являвший собой то еще зрелище. — Примеч. автора.

К несчастью, Совет отмахнулся от его предостережений, как основанных на бабушкиных сказках, и в приказном порядке запретил Бацилле говорить о «грибах, микофитах, лишайниках, мхах и родственных им растениях, дабы не вызвать случайную и ненужную панику среди населения» [65] . В конце концов это ведь Совет Внутренних Дел отвечает за безопасность в городе.

Но была ли у Бациллы причина для тревоги? Возможно, была. Согласно докладам полиции, за три года до Безмолвия в городе имело место семьдесят шесть необъясненных и нераскрытых взлома, против всего лишь тридцати в предыдущем. За два года это число выросло до девяносто девяти, а в год перед Безмолвием — до ста пятидесяти. Бесспорно, часть этих ночных проникновений в дома можно объяснить большим числом нахлынувших в Амбру и неассимилировавшихся искателей приключений, и нет сомнения, неспособность властей проявить должную озабоченность означает, что они пришли к сходному выводу. Однако в поразительном числе подобных случаев жертвы утверждают, что если они кого-то и видели, то вторгшийся был невысоким, обычно скрытым тенями и почти всегда носящим широкополую серую шляпу. Зачастую эти загадочные взломщики исчезали, прихватив с собой столовые приборы, украшения и съестное [66] . Поистине прискорбно, что городские легенды о грибожителях получили столь широкое распространение, потому что, стоило им превратиться в страшные сказки, никто уже не воспринимал их всерьез. Полиция отмахивалась от таких рассказов как от истерических домыслов или неприкрытой лжи, а преступники еще более запутывали ситуацию, перед взломом переодеваясь в «костюмы» серошапок [67] .

65

В защиту Совета следует сказать, что репутация у Бациллы была неоднозначная и довольно пестрая. Сегодня мы имеем роскошь перспективы, но тогда у Совета не было времени изгонять из памяти такие нововведения Бациллы, как искусственные ноги для улиток, миттенки для рыб или прискорбно известную «летательную куртку». Бацилла исходил из того, что если воздух внутри чего-либо позволяет этому предмету держаться на воде, то, возможно, позволит предмету, в данном случае человеку, плыть по воздуху. В соответствии с этим принципом Бацилла создал специальный костюм для всего тела, который назвал «летательной курткой». Она представляла собой три десятка сшитых воедино и наполненных воздухом мешков из опустошенных желудков коров и свиней. Не проведя предварительного испытания, Бацилла уговорил своего кузена Брэндона Мэпа надеть «летательную куртку» и в присутствии главных министров Аквелия спрыгнуть с крыши нового Труффидианского собора. Когда несчастный разбился насмерть, один министр в пределах слышимости Бациллы выразил общее мнение, сказав (пусть для того, чтобы утрата казалась не слишком бессмысленной), мол, да, возможно, перед самым концом его кузен действительно немного летал. Другой, настроенный не столь благожелательно, заметил, что если бы «куртку» надел сам Бацилла, пустозвон, каких свет не видывал, результат мог бы оказаться иным, поскольку очевидно, что из Брендона окончательно выбило дух, а если от него что и осталось, так разве что мокрое место… Разумеется, труффидиане пришли в ужас, что их новый собор был окрещен брызгами крови — и еще более расстроены, обнаружив, что Брэндон был атеистом. (Тут следует, однако, заметить, что последние семь лет труффидиане провели в ужасе оттого или иного события.) — Примеч. автора.

66

Типичным примером может служить протокол показаний, записанных полицейским Ричардом Крокусом: «Я проснулся посреди ночи от шума из кухни. Было, наверное, два часа, и моя жена была при мне, детей у нас нет, поэтому я понял, что кто-то, кому в доме быть не положено, готовит себе перекусить. Тогда я пошел в кухню тихо-тихо, подхватив в качестве оружия доску, которой собирался укрепить вешалку, но так руки и не дошли из-за больной спины — я, как и все, служил в армии и повредил спину, упав во время упражнений на плацу, и даже некоторое время получал пособие по инвалидности, пока не выяснили, что я поскользнулся на помидоре — а жена все зудела, чтобы я починил вешалку, поэтому я принес деревяшку — я хочу сказать, сначала из лавки, а потом, той ночью, ее подобрал, но не для того, чтобы вешалку починить, а для самозащиты, сами понимаете. Так на чем я остановился? Ах да. Так вот, иду я на кухню и уже думаю про себя, не сделать ли мне бутерброд из оставшегося с вечера хлеба, поэтому, может, я и не обратил внимания на происходящее, как следовало, и будь я проклят, если там нет того маленького человечка, крошечного-прекрошечного человечка в огромной фетровой шляпе: сидит себе на кухонном столе и уплетает за обе щеки шоколадный торт моей хозяйки. Я на него посмотрел, а он посмотрел на меня, я не шелохнулся, и он не шелохнулся. У него были большие такие глазищи, а носик маленький, и улыбка, мол, валите все, вот только во рту у него были зубы, большие такие зубы, и это вроде как шло вразрез с веселостью. Конечно, он уже испортил женин торт, поэтому я собрался врезать ему доской, вот только он бросил в меня грибом, а дальше я ничего не помню. Очнулся я утром, и не только торт пропал невесть куда, но и жена хлещет меня по щекам и говорит мне, мол, вставай, мол, я опять пил, мол, я на работу опоздаю. А позже тем же днем, когда я на стол накрывал, то ни ножа, ни вилки не мог сыскать. Все до единой исчезли. Ах да, почти забыл, и гриба, который в меня попал, я тоже не нашел, но говорю вам, он был тяжелее, чем выглядел, потому что у меня на макушке огроменная шишка осталась. Видите?» — Примеч. автора.

67

Надеясь нажиться на пилигримах, несколько сувенирных магазинчиков начали торговать статуэтками и куклами грибожителей, а также всякой мелочовкой, вырезанной из грибов. Появился даже замечательный кабак под названием «Спора серошапки». (Этот кабак существует по сей день, и в там подают лучшее во всем городе холодное пиво.) — Примеч. автора.

Хуже того, созданные Мэнзикертом II и Аквелием эффективное правительство и сеть мирных договоров были, как выяснилось, возведены на песке.

Ко времени Безмолвия Амбра казалась не только надежно защищенной, но и богаче, чем когда-либо. И действительно Аквелий только что заключил еще более прочный союз с менитами [68] и сделал первый шаг к продолжению своего рода, женившись на дочери старого короля менитов Ирене [69] , которая, по всей очевидности, была не только красива, но и умна, и можно было ожидать, что она станет править Амброй совместно с Аквелием, как это делали на свой лад София и Мэнзикерт I [70] .

68

Гениальный маневр Аквелия заключался в том, что вместе с послом и предложением брака он отправил в Морроу горстку труффидианских монахов договариваться о религиозном компромиссе, который позволил бы менитскому королевству и труффидианскому капанству устранить свои разногласия. Многие догмы были чрезвычайно невразумительны. Например, мениты верили, что Бог пребывает во всех тварях, в то время как труффидиане, дабы отмежеваться от мэнзиизма, утверждали, что крысы «от дьявола». Через много недель нелепых доводов в пользу достоинств крыс («их мех приятно гладить») и пороков («они распространяют заразу») был достигнут компромисс, согласно которому из труффидианских текстов следовало вымарать выражение «от дьявола» и заменить его на «не от Бога» (изначально было предложено «сотворены от Бога, но, возможно, отошедшие от его учения», но этого труффидиане не приняли). Спустя год мучительных переговоров и, вероятно, скорее от изнурения и скуки, чем от примирения двух истинных вер, к немалому облегчению обоих правителей (которые хотя и были верующими, но обладали сильной практической жилкой), было заключено соглашение. Это соглашение протянуло семьдесят лет, пока его не отменил Великий Раскол, и даже тогда расторжение завета происходило через офисы труффидианской церкви во владениях Халифа. — Примеч. автора.

69

Хроники того периода называют этот союз браком по расчету, поскольку некоторые свидетельства указывают, что Аквелий был гомосексуалистом. Но если он и начался с расчета, то вскоре перерос во взаимную любовь. Безусловно, ничто не исключает возможности того, что Аквелий был бисексуалом, как бы ни пытался писавший два столетия спустя Мериад — тогдашний капан Амбры ученый и гомосексуал — выставить Аквелия извращенцем. — Примеч. автора.

70

Учитывая пример Софии и Мэнзикерта I, нет ничего удивительного в том, что вплоть до падения Трилльяна Великого Банкира и его Банковских воителей женщины служили в армии и многие добивались высочайших постов. Сама Ирена была превосходной охотницей, могла обогнать и одолеть самого быстрого из своих пяти братьев и изучала стратегию ни много ни мало у гениального халифского генерала Масуфа. — Примеч. автора.

В том же году Аквелий укрепил свои западные границы против возможного нападения Халифа [71] , подписав договор, по которому амбрские купцы получали льготы (особенно отмену пошлин на экспорт), а взамен Аквелий обещал держать Амбру как вассал Халифа [72] .

О мере коварства Аврелия лучше всего свидетельствует ответ, который он дал, когда Халиф попросил его помочь подавить восстание Мечтателя Джонса в обмен на дальнейшие торговые концессии. Халиф, сам человек лукавый, также писал, что два сводных брата Аквелия, ближайшие наследники капанства, удостаиваются чести учиться при дворе Халифа под попечительством его самых умелых наставников, «среди самых ученых людей цивилизованного мира». Державшийся в этом конфликте нейтралитета, Аквелий ответил, что армада брейгелитов в сто парусов уже угрожает Амбре (на самом деле флот был в двухстах милях и с удовольствием грабил Южные острова), и потому он не может выделить ни одного корабля для нападения на дружественное труффидианское государство на западе, однако он с благодарностью принимает так щедро предложенные Халифом привилегии. Что до приглашения учиться в империи, Аквелий послал свои «нижайшие и бесконечные благодарности», но братья так и не поехали. Поедь они, Халиф, несомненно, оставил бы их у себя в заложниках [73] .

71

Прошу заметить, что, несколько раз упоминая Халифа за этот шестидесятилетний период, я имел в виду не одного-единственного правителя. Халиф избирался тайным голосованием, и его имя всегда держали в тайне, чтобы предохранить от покушений наемных убийц. Каждый Халиф назывался просто «Халифом». Стоит ли удивляться, что у должности царского генеалога было столь мало плюсов и столь много минусов? — Примеч. автора.

72

Если условия этого соглашения кажутся чрезмерно жесткими, следует вспомнить, что вассальная присяга, по сути, ничего не значила: Халиф был слишком занят закреплением своих недавних завоеваний на востоке (восстания в этих областях тайно субсидировал ничего не оставлявший на волю случая Аквелий), чтобы взимать дань или хотя бы послать собственного управителя для надзора над капанством. Однако в этом отношении Халиф обыграл Аквелия, поскольку в последующие столетия его преемники станут утверждать, что капанство Амбра принадлежит им по праву, и даже развяжут войну, чтобы его «освободить». — Примеч. автора.

73

Когда Мечтатель Джонс был наконец разгромлен в кровавой битве, на три века упрочившей господство Халифа на западе, Аквелий откликнулся следующими словами: «Как друг обоих великих вождей, могу только сказать с Богом: я радуюсь с теми, кто ликует, и плачу с теми, кто льетслезы». — Примеч. автора.