Город святых и безумцев

Несколько дней спустя Лейк попросил Мерримонта — прекрасного Мерримонта, бесценного Мерримонта — переехать к нему насовсем. Он не знал, что собирается об этом попросить, но когда слова сорвались у него с языка, то показались правильными, и Мерри со слезами на глазах согласился и улыбнулся впервые с начала «болезни» Лейка. Они отпраздновали в кафе: Рафф сдержанно их благословила, а Сонтер и Кински принесли подарки и доброе веселье.

После этого Лейк пошел на поправку. Хотя его еще мучили кошмары, он обнаружил, что одним своим присутствием Мерримонт помогает ему забыть или хотя бы не помнить. Сходив в галерею Шрик, он забрал все свои картины и сжег их в жестяной бочке на заднем дворе своего дома. Он снова зачастил в «Рубинового Тельца». В конце зимы приехал отец, и встреча прошла лучше, чем ожидалось, даже когда сдержанный старик догадался об истинном характере отношений сына с Мерримонтом. Он, казалось, был искренне растроган, когда Лейк подарил ему два этюда с его собственными покрытыми насекомыми руками, и от этого одобрения Лейк почувствовал, что еще больше возвращается к жизни. Лед пошел трещинами. В тени проник свет.

И все же Амбра, город версий и девственниц, делала все, чтобы напомнить ему про тьму. Возникали все новые и новые напоминания о Бендере, поскольку его популярность была, как никогда, высока. С уверенностью можно сказать, что он никогда не сотрется из памяти людей. Под мстительными взглядами статуй Бендера, плакатов и мемориальных зданий красные и зеленые понемногу выдохлись и исчерпали себя. Некоторые присоединились к традиционным политическим фракциям, но большинство погибло в последнем противостоянии у Мемориальной почты имени Восса Бендера. К весне Амбра казалась почти такой же, как до смерти композитора.

И однажды прохладным весенним утром Лейк сел перед незаконченной картиной с лицом человека из своего кошмара. Человек улыбался, показывая обломки зубов, будто предостерегая, но уже больше не пугал. Он был таким одиноким и печальным в ловушке из зеленых красок, окруживших его лицо.

Из кровати Лейк выбрался потихоньку, чтобы не разбудить спящего, но сейчас спиной чувствовал взгляд Мерри. Бережно, неуверенно он взял кисть и новый тюбик мшисто-зеленой краски. Ручка кисти казалась шероховатой, зернистой, тюбик — скользким и гладким. Кисть он держал осторожно, но крепко. Из тюбика пахнуло приятным, и он почувствовал, как от притаившегося в запахе обещания пробуждаются его чувства. Солнце с балкона омывало его теплом.

— Что ты делаешь? — сонно пробормотал Мерримонт.

Лейк повернулся и в почти невыносимый, льющийся с балкона свет с иронической, чуть затравленной усмешкой ответил:

— Рисую.

Странный случай X

Предметы, вызываемые памятью, приходят из дальних и различных мест; некоторые ради этого преодолевают большие расстояния не только в пространстве, но и во времени: и, кстати, задумайтесь, что сталкивается с большими трудностями, молодой тополь, который рос поблизости, но давно срублен, или любимый дворик, который существует и по сей день, но расположен очень далеко отсюда?

Владимир Набоков. «Леонардо»

Утро выдалось сырое и неприятное, с тускло-серого неба сеялась методичная морось. Он бы назвал это эфемерным дождем, но закопченные шеренги обесцвеченных или почерневших домов, пропитавшихся вонью бензина и смешанного с навозом сена, как будто очерчивались им, стирались им или по меньшей мере ему покорялись. Немногие дрожащие на холоде прохожие казались притихшими, безымянными, болезненными, их ботинки издавали по лужам влажные хлюпы. Эти звуки, такие резкие в тишине, наводили на него тоску, и он был рад, что достиг своей цели, рад, что, отрезая запах дождя, за ним закрылись стеклянные двери.

Внутри — ироничный запах плесени и тошнотворная сладость хлорки. Чихнув, он поставил портфель на пол. Сняв галоши, положил их у двери. Скинул плащ, в котором дождь словно промял бороздки, и повесил его на нелепо зловещую вешалку со скалящимися мордами горгулий. Он встряхнулся, от чего во все стороны полетели немногие капли, поправил галстук и пригладил черные волосы. Мысленно посетовал на отсутствие кофе. Достал из кармана пиджака листок бумаги. Палата 54. Вниз по лестнице. Вниз по многим лестницам.

Он оглядел пустой вестибюль. Белая и серая плитка. Уходящий вдаль коридор. Безымянные двери. Тусклые световые панели в потолке, большинство мигает от неполадок. И часы… придуманные для бюрократов часы, которые каждые несколько ярдов белеют безобидными светлыми пятнами на стене, и негромко щелкают тупые стрелки. Он слышал тиканье лишь потому, что большинство персонала в отпуске. Пустота несколько облегчала его задачу. Ему не хотелось спешить.

Подняв портфель, он пошел по коридору, слыша, как скрипят по сверкающей плитке ботинки: поразительно, уборщики недавно навощили пол.

Он миновал еще три вешалки, таких банальных в своем повторении горгулий и никак не подходящих к лелеемой его начальством мечте о современном учреждении. Впереди в дверном проеме вытянулся по струнке одинокий охранник. Этот худой, точно жертва голода, мужчина, не смотрел ни вправо, ни влево. Когда он, проходя мимо, кивнул, охранник даже не моргнул. Может, он мертв? Пахло от него старой сапожной кожей и дегтем. Интересно, а от мертвого может пахнуть старой сапожной кожей и дегтем? Почему-то эта мысль его позабавила.

Он повернул налево, в другой бесцветный затхлый коридор, на сей раз неохотно освещаемый овальными лампочками в древних рожках, которые, возможно, были когда-то бронзового цвета, но сейчас стали каучуково-черными.

На ходу он отметил, что с потолка капает вода, — лучше бы смотрители залатали потолок, чем вощить полы. Не успеешь оглянуться, плесень проест стены и в самых неожиданных местах вырастут грибы.

Он вышел в ту часть коридора, куда бесчисленные ноги наносили столько грязи, что детектив (которым он, строго говоря, не являлся) неминуемо предположил бы, что среди большой группы неопрятных, обезумевших и решительных индивидуумов завязалась потасовка. Возможно, так оно и было: зачастую пациентам не нравилось, что на них вешают ярлык «пациент».

Запах мокрой глины загустил воздух, но в нем вился, в нем притаился другой, манящий, дразнящий — аромат одновременно свежий и неожиданный. Остановившись, он нахмурился и раз-другой потянул носом воздух. Повернув голову влево, он опустил взгляд. В щели между стеной и полом, на пятачке того, что можно было назвать только грязью, расцвела крохотная, вызывающе красная роза.

Он нагнулся к цветку. Какая прелесть! Какая редкость! Моргнув, он бросил быстрый взгляд в обе стороны коридора. Никого.

И ловко сорвал розу, не коснувшись шипов на стебле. Выпрямившись, он заткнул цветок во вторую петлю пиджака, разгладил появившуюся складочку и пошел дальше.

Вскоре он вышел к перекрестку, откуда под прямыми углами расходились три коридора. Без малейшей заминки выбрал левый, тянувшийся под углом вниз. Воздух скоро стал холоднее, более затхлым и сдобренным слабым запахом… форели? (Может, кошки прячут тут рыбу?) Словно подстраиваясь под общую атмосферу, свет все тускнел. Он надеялся просмотреть папку «X», еще не дойдя до палаты 54, но в полумраке это оказалось невозможным. (Еще одно замечание? Пожалуй, лучше не надо. Уборщики — народ взбалмошный, непривычный к нагоняям и могут начать чинить ему препоны. Не важно, в голове у него все еще звучали эхом слова коллеги: «X попал в ловушку между полушариями собственного мозга», «X — крепкий орешек», «Из истории X получится великолепная статья о чувстве вины».)