Город святых и безумцев

Д:Что вы сделали, чтобы восстановить душевное равновесие после этого инцидента?

X:Я снова начал писать. Проводил по восемь — десять часов в кабинете за столом. Теперь мне казалось, мое единственное спасение в том, чтобы писать… и я писал детские рассказы. «Сара и Страна вздохов» стал первым, и он мне удался. И моему литагенту понравился. Продавался он хорошо. Со временем даже завоевал почетную номинацию на «Колдекот». Поэтому я написал еще несколько, вот только в какой-то момент — я все еще не могу вспомнить, когда именно, — манта появилась снова.

Д:Какова была ваша реакция?

X:Страх. Чистый и неподдельный страх.

Д:Расскажите, что случилось.

X:Я не стану это обсуждать. Я написал про это. Фрагмент рассказа. Если хотите, можете прочесть.

Открыв ящик стола, X протянул мне тонкую стопку листов. Я взял ее с едва скрытой неохотой.

— Литература лжет.

X фыркнул:

— И люди тоже.

— Я прочту его с некоторыми оговорами.

— Как пожелаете. И извините, я на минутку отлучусь… — Он пошаркал в ванную, оставив мне рукопись, на титульном листе которой стояло «Странный случай X».

Я начал читать.

В комнате сидел человек и писал на линованном листе. Комната была маленькой, освещение — скудным, но у человека были хорошие ручки, поэтому ему было все равно. Этот человек был писателем. Вот почему он писал: потому что был писателем. Он сидел один в комнате без окон и писал рассказ. Иногда за работой он слушал музыку, потому что она его вдохновляла. Рассказ, который он писал, назывался «Сара и Страна вздохов», и он был попыткой подружиться с дочерью его жены, у которой был другой отец. Рассказы были его детьми, и они не всегда были послушными. Вот и «Сара и Страна вздохов» плохо слушалась. Она не имела никакого отношению к миру Амбры, о котором он писал для взрослых (у всех писателей есть разные, отдельные миры, о которых они пишут, даже те авторы, которые думают, что у них таких отдельных миров нет). И все же когда он на сегодня закончил писать и перечел написанное, то обнаружил, что в рассказ закрались частички Амбры. Он не знал, как они туда попали, ведь он был писатель, и потому бог — пусть крохотный, незначительный божок, но все же бог. Тогда он взял ручку и вымарал частицы Амбры, которые нашел в своей сказке для детей. К тому времени сгустились сумерки. Он знал, что это сумерки, так как чувствовал их внутри себя, чувствовал, как они закупоривают ему легкие, как движутся по тем комнаткам у него в мозгу, где жило его воображение. Он выкашлял толику темноты, но не придал этому большого значения. Немного тьмы есть в каждом писателе. А потому он сел обедать с женой и дочерью, и они стали спрашивать, как ему писалось, а он ответил: «Никуда не годится! Ужасно! Я не писатель. Я сапожник. Плотник. Дальнобойщик. Я не писатель». Тогда они рассмеялись, так как знали, что он писатель, а писатели лгут. И когда он выкашлял еще немного тьмы, они закрыли на это глаза, ведь они знали, что в писателе тьмы чуть больше, чем во всех прочих душах.

Всю ночь писатель выкашливал сгустки тьмы — блестящей тьмы, тусклой тьмы, скользкой тьмы, гладкой тьмы, — и к утру вся тьма его покинула. Он проснулся отдохнувшим. Улыбнулся. Зевнул. Позавтракал и почистил зубы. Поцеловал жену и дочь, когда первая уходила на работу, а вторая — в школу. Он забыл про тьму. Только входя в кабинет, он про нее вспомнил и про то, как много ее из него вышло. Его тьма обрела облик, расправила крылья и взлетела в угол, где потолок сходился со стеной, а там распласталась по штукатурке, только кончики крыльев слегка подрагивали. Писатель порассматривал немного существо и лишь потом сел писать. Существо было темным. Существо было прекрасным. Оно походило на глянцевую черную манту с кошачьими янтарно-красными глазами. Оно походило на оживший бомбардировщик-стелс. Оно казалось самым изящным, самым мудрым созданием на свете. И оно вышло из него, из тьмы внутри него. Писателю было страшно, но теперь он решил чувствовать себя польщенным, радоваться, что помог появиться на свет такому чудесному видению. А кроме того, он перестал кашлять. Он освободился от тьмы. Он писатель. Он будет писать. Так он и стал делать — день за днем.

Прошли недели. Он закончил «Сару и Страну вздохов» и перешел к другим рассказам. Свет писатель приглушил еще больше, чтобы, когда войдя в кабинет, жена не увидела огромную тень, прильнувшую в углу потолка. Но жена никогда ее не замечала, как бы ярко ни была освещена комната, поэтому писатель перестал прикручивать лампу. Это не имело значения. Жена все равно не могла видеть восхитительную тьму. А тьма светилась черным, пульсировала черным, пока он сидел под ней и писал. И хотя существо не причиняло ему вреда и казалось писателю бесконечно интересным, он начал заканчивать вечером все раньше и раньше, а днем уходить с работой в гостиную. Там он перечитывал написанное. Он был писателем. Писатели пишут. Но еще писатели редактируют. И вот однажды он сидел, поджав губы и сдвинув к переносице брови, поглощенный рождением на свет своего последнего детища, и заметил один очень тревожный факт. Некоторые строки принадлежали не ему. Вот как эта, например. Писатель точно помнил, что написал: «Глупая Сара не стала сомневаться в словах плачущей черепахи, но, доверившись этим мудрым, старым глазам, весело последовала за ней в незнакомый город». На бумаге же оказалось совсем другое: «Глупая Сара не стала сомневаться в словах грибожителя, и когда она повернулась к нему спиной, он весело схватил ее и утащил назад в Амбру». Были и другие мелочи: лицо одной героини, два-три географических названия, выпадающее по тону описание. Амбра захватила его рассказ. Сам город этот рассказ узурпировал. Как такое могло случиться? Писатели много работают, иногда слишком много. Может, он перетрудился? Да, наверное, так. Писатель лишь мельком вспомнил прекрасную, глянцевую манту. Во всех писателях есть немного тьмы. И даже если эта тьма вышла вон, то все равно тьмой осталась, вот только теперь не закупоривает ему легкие. Писатель подумал про успокаивающее молчание существа, неподвижного, если не считать легкого подрагивания могучих крыльев-плавников. Писатель нахмурился, сел и выправил рассказ. Разве способно то, чего не видит его жена, влиять на мир? На него самого?

На следующий день за работой писатель почувствовал, как темное существо опустилось ему на плечо, но, подняв глаза, увидел, что оно все еще льнет в углу потолка. Он вернулся к работе, но поймал себя на том, что мысли про Амбру не выходят у него из головы. Он на достаточно долгий срок оставил Амбру, твердили эти мысли. Уж конечно, пришло время вернуться домой в тот город. Почти против воли его ручка начала писать про город: про плети ползучего винограда на стенах зданий в выжженном Бюрократическом квартале; про печальные одинокие лица статуй на площади Трилльяна; про шорох волн в доках. Ручка писала черным. Писатели всегда пишут черными чернилами. Бросив ручку, он взял синюю для редактирования, но смог только подчеркнуть, что написал, исправляя орфографические ошибки. Писатели умеют писать, писатели умеют редактировать, но с орфографией они не в ладу. Он опять поднял глаза на манту. Он поглядел на толику тьмы и сказал: «Ты темная, и внутри всех писателей есть немного тьмы, но мало у кого есть толика тьмы вовне. Что ты такое? Кто ты?» Но тьма не ответила. Тьма могла только писать, только редактировать. Будто тоже была писателем.

Вскорости писатель стал писать только про Амбру. Он в мельчайших подробностях описывал ее сияющие шпили, когда на них падают лучи утреннего солнца. Он описывал обряды труффидианской веры, господствовавшей в духовной жизни города. Он описывал жилища и бездомных сорванцов, мебель и общественный уклад. Он создавал легенды, он создавал эссе. Он писал рассказы, замаскированные под эссе. Иногда он наслаждался, с какой скоростью скользит без усилий по бумаге его ручка, точь-в-точь талантливая фигуристка по льду его страниц. Иногда он высокомерно насмехался над детскими рассказами, над которыми работал до своей трансформации. Иногда он был так испуган, что не мог выразить свои страхи в словах. А его внутренний голос вопил и бормотал и ярился на тьму. Амбра как будто вознамерилась стать реальной в том мире, в котором писатель жил и который считал реальным, она как будто собиралась соблазнить его, обманом заставить поверить в то, что существует помимо него. Но писатель пишет, даже если не хочет писать, и потому он писал, но делал это в муках. Со страхом. Много дней он ничего не ел, а все скармливал существу на стене, надеясь, что оно больше откроет ему про Амбру. Его жена забеспокоилась, но он раздраженно сказал ей, что все в порядке, все в порядке, в порядке. Он начал повсюду носить с собой блокнот и делать в нем заметки в самое неподходящее время, например, на приеме или на выставке. Скоро он переехал ходить туда, куда его приглашали. Вскоре он стал спать в своем кабинете, под сверкающей чернотой, которая служила ему ночником.

Быть писателем — все равно что принимать наркотик. Писать — сродни наркомании. Столько слов, столько слов! Процесс создания текста — сродни наркотику. Но писатель уже не чувствовал себя писателем. Он чувствовал себя наркоманом. Наркоманом, которому постоянно требуется «поправиться». Можно ли его поправить? Запястья и пальцы у него постоянно болели, распухли от перенапряжения. Его разум превратился во взмывающую и опадающую, кружащую карусель ликования и страха. Когда существо отказывало ему в информации или жена оттаскивала его от стола или когда ему приходилось отойти по нужде, его начинало трясти, его прошибал пот. Его выворачивало. Он был болен Амброй. Она была как вирус внутри него, как вирус, который нападал на красные и белые кровяные тельца у него в венах. Она была как рак, пожирающий его клетки. Она была большой, черной тьмой в углу его мозга. Он был пьян другим миром. А все разраставшаяся тварь на потолке смотрела на него сверху вниз и слегка шевелила крыльями и, мяукая, требовала пищи, которая, конечно же, заключалась в частицах души писателя. Сама его жизнь свелась к поискам Амбры, к попыткам сделать Амбру все более реальной. По всему дому он находил разбросанные заметки про Амбру (хотя не помнил, как их писал), попадались даже рукописи либретто Бендера или рассказы Сирина. Его жена считала, что это он их написал, но он-то знал, как обстоит дело. Он знал, что их написало существо на потолке и оставило, точно хлебные крошки, чтобы он шел по их следу к пряничному домику, к колдунье, к смерти.

Наконец, однажды осенним днем, когда листья за стенами дома стали золотисто-коричневыми и рассыпались по газону, писатель понял, что должен уничтожить существо, не то оно уничтожит его самого. Ему было грустно, что придется его убить, ведь он знал, что убьет часть самого себя. Оно из него вышло. Он его создал. Но он был писателем. Все писатели пишут. Все писатели редактируют. И все писатели в каких-то случаях должны уничтожать свои творения, пока эти творения не протухли и не сожрали их самих. Писатель уже больше не любил существо, в нем жила только ненависть, но он любил свою жену и ее дочь и считал, что лучшего оправдания ему не нужно. Поэтому он вошел в кабинет и напал на тьму. Его жена услышала из кабинета ужасные звуки: мужской плач, мужской вопль, удары кулаком о стены, почувствовала — неужели это вонь гари? Но не успела она прийти ему на помощь, как, спотыкаясь, он выбежал из комнаты, и его лицо было искажено поражением и страхом. Она спросила его, что случилось, и крепко обняла. «Все писатели пишут», — прошептал он. «Все писатели редактируют», — пробормотал он. «Во всех писателях есть немного тьмы», — всхлипнул он. «Все писатели должны иногда уничтожать свои творения», — выкрикнул он. «Но только у одного писателя есть тьма, которую нельзя уничтожить», — подумал он про себя, крепче обнимая жену, целуя ее, ища в ней утешение, ведь ничего драгоценнее у него не было, и он боялся: боялся потери, боялся темноты и превыше всего боялся себя самого.

* * *

Закончив читать, я повернулся к писателю и мягко сказал:

— В своем роде интересная аллегория, хотя конец кажется немного… мелодраматичным? Но в целом исключительно ценный документ. Теперь я понимаю, почему людям нравится, что вы пишете.

Писатель снова сел за стол.

— Это не аллегория. Это моя жизнь. — Теперь он казался побежденным, словно перечитывал собственный рассказ у меня из-за плеча.

— Как по-вашему, не пора ли нам поговорить про пожар? — спросил я. — Разве все это не ведет к пожару?

Он отвернул голову, будто упирающаяся лошадь морду.

— Возможно. Когда я смогу увидеть жену?

— Не раньше, чем мы закончим, — ответил я. Кто знает, когда он увидит жену? Опыт подсказывал мне, что, дабы сохранить у пациента определенное равновесие, я должен лгать в целом или в частностях. Удовольствия мне это не доставляет. Я ложью не упиваюсь. Но лгу.

— Вы должны поверить, — сказал X, — что я сам до конца не понимаю, что там произошло. Могу только гадать.