Город, в котором...

Между тем душа у дома была, хоть в нее и не верили. Бедную эту душу в последнее время ввергли в полную растерянность. В Ритино отсутствие здесь бывала и хозяйничала другая женщина, и домовые вконец запутались: кому посвятить свою преданность. Даже человек, если ему приходится выбирать и мучиться решением, в конце концов устает и становится безучастным к себе самому — так чего же ждать от слабой души дома — ведь это не живое божеское существо, а строительный материал, у него нет такой силы, как в одухотворенной живой материи. Домовой дух сразу утомился и как бы заснул, покинув своих странных хозяев на произвол судьбы.

И недаром, недаром Рита подумала вдруг, что дом, в котором не живут (то есть не содрогают ветром сквозняков, не встряхивают хлопаньем дверей, не изнашивают топотом ног), что дом этот очень скоро разрушается. Рассыпается в прах. И не странно ли это?

За обедом Рита чуть наклонилась к мужу и интригующе спросила:

— А хотел бы ты съездить поработать за границу, а?

Юра, усмехнувшись, развел руками: что за вопрос! А она продолжала завораживающе:

— А куда бы ты хотел поехать, а? В какую страну?

— Будьте добры, мне, пожалуйста, Париж.

— Дуб, я тебя всерьез спрашиваю! Реальное что-нибудь! — обиделась Рита как бы за разорение мечты.

— Ну что реальное? — вздохнул Юра. И серьезно сказал: — Ну, вот, например, в Ираке есть город Насирия, там построена ТЭЦ, и счастливчики попадают туда работать в эксплуатации…

И украдкой взглянул на Риту.

— Ну что ж, ваши пожелания будут учтены! — игриво сказала Рита и чмокнула его в щеку (за то, что он такой молодой, свежий, сильный и перспективный).

— Он хочет в Насирию, — сказала она по телефону в ближайший сеанс связи.

— Куда? — переспросил Прокопий: связь была плохая.

— В На-си-ри-ю!

Глава 2 НЕ ТОЛКАЙТЕ МЕНЯ!

Скрежетали шаги на морозе, пригнетался низко к земле выхлоп города, и часть этого выхлопа принадлежала ТЭЦ, но она, простодушная, не знала об этом, стояла себе, большое животное, пыхтела, невинно испуская ядовитые испарения, в гигантском ее чреве клокотало, гудело и ворочалось что-то горячее, а она не понимала ни вреда своего, ни пользы для людей, без нее погибших бы среди враждебной стужи.

Сева прячет исцарапанное лицо в воротник — спасибо морозу, но как ему спрятаться в лаборатории? Ничего, Илья Никитич не выдаст. И ничего не спросит, так поймет. От остальных Сева уже отчаялся добиться хоть какого-нибудь понимания. Предстаешь перед людьми, что-то делаешь, произносишь, и они тут же суют тебя в определенную ячейку в своей картотеке. Глядь — совсем не туда тебя сунули, где ты ощущаешь свое место. Начинаешь выпрыгивать и что-то добавочное выкрикивать, чтоб они заметили свою ошибку и переставили тебя. А все выходит только хуже — поглядят на тебя, посмеются, да и вовсе переставят в дураки. Собственно, он уже привык. Перестал выпрыгивать и покорно ходит в дураках. Лишь бы дали покой думать и высвобождать из хаоса мира его гармонические законы. Он привык к презрению знакомых и к нескончаемой молчаливой претензии жены — в физической среде этой претензии он уже научился безостановочно совершать работу ума, не испытывая неудобств.

Но как же это случилось, боже мой, яйцо хряснуло о косяк двери, и жидкий желток двумя потеками пополз не спеша вниз. И она в тот же миг — как будто ее из пращи пустили — ринулась на него и вонзилась ногтями в лицо — на каждой щеке по четыре борозды. Очень больно. От внезапности вскрикнул, события обгоняли сознание, отшвырнул Нину и в ванную, а она тряслась и в истерике выкрикивала: «Не надо было мне рожать!..»

И как это могло с ним случиться? Да, но у нее было такое ненавидящее лицо — она как пропасть, черная пропасть зияла на пороге кухни, просто гибелью разило оттуда, — это он от ужаса швырнул яйцо, он не мог этого вынести, и чтобы прекратить… Он не хотел!

Он прикладывал к лицу мокрое полотенце, а Нина ломилась в ванную, она наваливалась на дверь и шепотом — чтобы не разбудить детей — кричала: «Не надо было мне рожать!» Молчание его только усугубляло ее истерику. «Ты слышишь, слышишь?!» Он откинул крючок и явился перед ней, сияя розовыми царапинами и небывалым зверством на лице. Она пискнула мышкой и отпрянула. То-то! Отвернулась, прижалась к стенке лбом, заплакала, по-детски взъежив плечики. Надо было ее пожалеть, ему хотелось пожалеть ее! — но он уже опаздывал на работу, а это не полагалось. Кроме ваших святых необузданных чувств есть еще незыблемый порядок жизни. А вы уж как-нибудь перетопчетесь со своими чувствами до конца рабочего дня. Вот так!

А и в самом деле не надо было рожать. Как оголенный провод стала — не дотронься. Круглые сутки под напряжением. Не провод даже — дуга: горит синим пламенем и гудит. Ночами просыпается на полсекунды раньше, чем пикнет маленькая Лера. Ей кажется: если она отвлечется мыслями на что-нибудь другое — Лера погибнет. И держит ее — напряжением сердца. Взращивает не столько молоком, сколько усилием любви. Нельзя же так. Раздастся в доме голосок детского плача: «Ла-а, ла-а…» — странный, расщепленный (так око блестит сквозь линзу слезы), и Нина бросается опрометью, как на пожар, хватает на руки: спасти. Нет, такой самоубийственной любви и тревоги не надо. Руслан совсем осиротел, взглянуть в его сторону некогда. Но мальчик простил ей. Понимает. Подойдет, спросит: «Мама, мама!» — «А?» — рассеянно. «А крокодилы — молчаливые?» — «Кажется, нет… Не знаю…» И опять отворачивается от маленького, такого большого теперь Руслана. Руслан приблизится к Лериной кроватке, заглянет, вздохнет и молча отойдет прочь. Пять лет ему. Сева, едва придя с работы, не успев поесть: в магазин за продуктами, пеленки — стирать, развешивать, гладить. Помыть посуду, помешать в кастрюле… «Господи, неужели нельзя побыстрее!» — почти визг. Но ничего, он все перетерпит, лишь бы потом в тишине и уединении… За пределами сферы в десять миллиардов световых лет скорость расширения пространства больше световой, и тогда свет, испущенный звездами оттуда, не дойдет до нас, потому что — так и написано! — результирующая скорость испущенного света будет иметь направление «от нас» — как же так? Если по закону здравого смысла — то да. Но ведь, по Эйнштейну, скорость света не складывается со скоростью источника и не зависит от него, поэтому не может быть никакой «результирующей», да и скорости, большей C, не может быть. Или автор невзначай забыл про Эйнштейна и рассудил по здравому смыслу? Вот и уследи за этими писателями. Каждый твердит свое. Может быть, каждый человек с рождения носит в себе свою истину? И когда его внутренняя истина вдруг совпадает с привнесенной, доказательства кажутся ему излишними: и так очевидно. Да если бы истина была очевидна, разве бы все давно и согласно не сошлись бы на ней? Повсюду во всем царит разногласие, и никто не заблуждается, каждому природа дает подтверждение его догадки. Она как ловкая мать, эта природа: каждому ребенку по игрушке, чтоб успокоился, всем сестрам по серьгам, и каждому ученому по теории. «Новая научная истина побеждает не потому, что она убедила противников и заставила их прозреть, а, скорее, потому, что ее противники в конце концов умирают и вырастает знакомое с ней новое поколение». Прав Макс Планк?

— А ты, значит, у нас все читаешь! — раскаленным добела голосом.

— Ну что еще? Что я должен сделать?

— А сам ты не видишь, что сделать? Тебя носом ткнуть?

И шел в магазин, стоял в очереди и страдал — не от очереди, а оттого, что нет устойчивой стабильной картины мира. Ни закона, ни системы, по сей день мир погружен в первичный хаос, и добыто из его руды еще очень мало чистых элементов истины. Ни одна теория не выдерживает нажима мысли, рассыпается.

Он покупал молока и приходил к твердому выводу: все, надо браться за модель мира — всеобъемлющую. Хватит ждать от других. Все осторожно двигаются по темному лабиринту на ощупь, не зная, куда повернет стена в следующий момент. Каждый ведь еще и привязан к рабочему месту и к конкретности темы. Нужен другой путь — ясный, путь полета над этим чертовым лабиринтом — сверху, над его запутанными коридорами — по прямой, как самолет летит, презирая петли земных дорог. Нужен всеобщий закон всему — музыке и металлу, нужна революция представлений.

Возвращался домой, был уже темный вечер, над улицей склонились червяки пронзительных фонарей. Склонились и мнили себя покровителями земли, и не знали, что высоко у них над головой сияет ночное небесное светило в апогее своей славы — полная луна. Она бы, луна, обошлась и без этих самозванцев, но она великодушно безмолвствовала и не вступала с ними в спор. Фонари были похожи на людей, а луна — на недосягаемую истину, и было Севе удивительно, как это люди живут без ответа на вопрос о природе вещей. Живут себе — и нет им никакого дела до того, что жизнь теоретически невозможна.

Сева мучился за них один.

Ночью Лерочкин плач разбудит, Нина встанет перепеленать, а Сева, пользуясь тем, что проснулся, даром времени не теряет, начинает соображать: а может, красное смещение — вовсе не результат разбегания вселенной, а просто: свет теряет энергию в преодолении пространства и становится медленным: краснеет? Да и заснет. А утром сегодня он варил себе на завтрак яйца всмятку, включил репродуктор — погоду, погода была зимняя, и Сева немного утешился тем, что, худо-бедно, хоть каким-то правилам подчиняется этот научно-безысходный мир: времена года сменяют друг друга без запинки. Успокоиться бы на этом и не лезть в подробности, в структуру, в эти элементарные составляющие: молекула — атом — позитрон — электрон — антисигмаминусгиперон… При этом ронялись какие-то железные подставки и кастрюльные крышки, вода клокотала и выплескивалась с шипением на конфорку, а радио вещало — и тут в дверях кухни возникла опухшая от недосыпания Нина — ни одной ночи с рождения Леры ей не удавалось выспаться, — вид у нее на пороге был вполне взбешенный, Сева вздрогнул и произнес вслух последнее слово мысли: