Городок

«До какого конца?» — чуть не крикнул он, но сдержался. Острая морщинка прорезала вертикально переносицу, что бывало у него при крайнем напряжении.

Без слов надел резиновые сапоги, куртку и прямиком направился к самохинскому дому, резонно считая, что сейчас и другие подойдут туда.

Он не ошибся. Собрались так быстро, как бывает в минуты крайней опасности. Все были взбудоражены отъездом Самохина. Бестолково толклись перед домом, заглядывали вовнутрь.

Один дядя Федя, как всегда невозмутимый, сухонький, коряжистый, мусолил во рту папироску и смотрел на дом, где все было порушено мстительной рукой бывшего хозяина.

— Ишь, рубака! — ругнулся как бы про себя.

Галина Андреевна стояла побледневшая, не сводила глаз с окошек, тоже с побитыми стеклами. Дед Макар, обычно уравновешенный и даже насмешливый, сейчас был возбужден и повторял бессмысленно:

— Ах, Вася! Ах, Вася!

Все знали, что они пикировались с Васей постоянно, но простодушный дед все прощал Васе и даже по-своему его любил.

Особенно были напуганы Коля-Поля. Галина Андреевна углядела полуобморочный взгляд беременной Поли, а уж ей-то волноваться было никак нельзя: баба на сносях!

Она подхватила молодую женщину за плечи и повела ее от дома, но слышно было, как Поля надрывно спрашивала: «А куда мы поедем? А мы?» Коля неуверенно поплелся сзади, не зная, как себя вести, догонять ли ему женщин или дать им выговориться и отвести душу. Было слышно, как Галина Андреевна произнесла: «Никто никуда не поедет. Мне тоже, как и вам, некуда бежать. Будем страдать вместе. Вместе. Я вас не брошу».

Как только объявился Шохов, все взгляды обратились к нему. Будто он один знал, что в таких случаях надо говорить людям и чем их поддержать.

— Ишь, рубака! — повторил дядя Федя сквозь потухшую папироску.— Видел, Афанасьич?

Кто-то выкрикнул:

— Вася поработал!

— А чего ему, он новую мебель теперь купит. У него двухкомнатная!

— А не трех?

— Кто же ему даст три комнаты?

— А кто вообще дает?

Шохов не смотрел на людей, а смотрел на побитые окошки, на валявшиеся обломки мебели, разбросанные у порога. Он уже взял себя в руки, но говорить не торопился. Надо было послушать других. Разговор, немного бестолковый, кружил все по одному месту: что там Вася получил, да каким образом, законным или незаконным путем? И почему так срочно выехал, знал ли что-то неизвестное другим? Если знал, мог бы и предупредить.

— Да ничего он не знал!

— А зачем ему, у него Нелька беспроводное радио!

— И Нелька ничего не знала.

— Врет она. У них на работе чертежи есть.

— Может, у кого и есть, но не у ней. Невелика шишка!

— Но делать что-то надо? Ведь правда?

Все сошлись, что надо что-то делать, и обратились теперь к Шохову:

— Афанасьич, как ты считаешь? Надо что-то делать? Писать?

Шохов раздумчиво повертел головой, что могло обозначать и да и нет.

Он поискал глазами Галину Андреевну, не вернулась ли она, проводив Полю, но нигде ее не было. Ему до зарезу нужна была сейчас ее поддержка.

— Ну, во-первых, я думаю, что никакой трагедии не произошло,— спокойно рассудил он и посмотрел в лица окруживших его людей.

— Но ведь бегут же! — воскликнул кто-то.

— Почему бегут? — спросил он.— Уехал один Самохин. Ну, так что же тут плохого? Разве плохо, когда люди получают квартиры в Новом городе и уезжают?

— Он не получил, он вырвал ее!

— Этого мы знать не можем,— сказал Шохов веско.— Нам известно, что он получил. И слава богу. Я бы тоже, например, хотел получить, но...

— Неужели бросите усадьбу? Афанасьич! — Так и назвали: усадьбу. Шохову в другое время это было бы приятно.

— Да не получу я квартиры, — грустно отшутился он.— Кто мне даст!

— Вы-то уж нас не бросайте! Мы за вами как за каменной стеной!

Шохов лишь вздохнул тяжко. Подумалось, что людям хочется верить в крепость, в непогрешимость других, вместо того чтобы надеяться на самих себя. А он? Он ведь тоже ищет поддержки, интуитивно чувствуя, что один он никак не спасется в этой заварухе и не спасет свою так называемую усадьбу.

— Это вы меня не бросайте, — ответил он очень серьезно.

— Мы-то верные...

— Хоть подписку, что не двинемся с места!

— А может, и правда собрать такую подписку? Что, мол, никуда обязуемся не уезжать, и точка.

— Ну, ты загнул! Вася и тот посмеялся бы. Он хоть бы что подписал, а потом уехал.

— Кто захочет, того не остановишь,— произнес дядя Федя, выплюнув под ноги окурок.— Тут все дело в совести, а не в подписке...

— Так, может, другую бумагу, ну, то есть письмо завести?

— Бумаг много, а кто их читает?

— Читают. Бумагу читают, ты это брось. Письмо надо! В Москву!

— Может быть, заявление?

— А хочь как назови, лишь бы смысл был.

— А кто составит?

— Как это? Комиссия! Она у нас зачем выбрана? Она для того и существует, чтобы серьезные дела решать. Дядя Федя, чего ты молчишь?

Шохов отметил, что обратились-то к нему, но не прямо, а через дядю Федю, который был среди всех еще более свой, чем сам Шохов. А Григорию Афанасьевичу сейчас так не хватало Галины Андреевны. Она бы в этот сложный момент все рассудила толково, привела бы мысли в порядок, всех бы успокоила. Женский ум быстрее мужских дум.

— Хорошо. Письмо мы напишем,— согласился наконец Шохов.

— Ты, Афанасьич, всю правду им напиши, что нам жить негде.

— Пусть нам землю оставят... Мы ведь не тунеядцы какие!

— А может, квартир просить?

— А по мне, так уж лучше домик с огородиком... У меня тут корова для детишек, для них приволье.

— Это уж как там, наверху, рассудят.

— Их суд, а наша правда. Мы-то должны сказать, что мы думаем?

— А мы думаем, что мы жить тут хотим... Вот и вся она, правда!

— Верно, Афанасьич! Так и напиши, что мы жить хотим. Мы сами по своей воле никуда не свернемся... Мы к труду охочие!

— Мы не корчева какая.

Корчева — дерево, вырванное из земли. Шохов знал.

— Ты вообще напиши,— дотошно, по словечкам произнес дядя Федя. — Что люди хочут быть хозяевами. А бесхозяйственных и без нас много. Что люди должны не только приселиться тут, но и добро своей земле делать. Они, может быть, каждый не велик, по отдельности, но они и есть часть общей силы, которая делает дело. И людей за это уважать надо. Они тогда стараться будут.