Городошники

Она прислала мне свою фотографию. Когда я увидела эту девушку, все мои последние надежды погибли.

– Славка, пошли, скоро комендант заявится, – Прохор потащил Славку. Славка сопротивлялся, не желал ничего слушать ни про коменданта, ни про его час.

Мы проветривали комнату, выметали мусор, смотрели в окно на нетронутый белый сугроб между общежитием и архивом. По нему кружил Славка в накинутом на плечи тулупе. Он притоптывал, подпрыгивая от холода, и если закрыть глаза, то жить еще можно, простыни сырые, холодные, куда мне деваться, я не знаю, куда мне себя деть, где пристроить. Скрип-скрип, по сугробу носится Славка, засунув руки в карманы тулупа и задрав их как крылья. Из его следов вырастает: ЛЮБ!..ЛЮ.

Я бегу вниз.

Славка подхватывает меня и кружит, ты замерзнешь, балда, шепчет, идем сюда. Мы забираемся под лестницу, и я успокаиваюсь, теперь снова тепло, Славка меня баюкает, укутывает тулупом, крошечка моя, заморышечек мой…

Кто-то спускается по лестнице. Зина в рубашке и валенках. Шепчет встревожено: Любка, ты где? Ругает нас шепотом: неужели дня мало? Ну-ка, ну-ка, пошли! Я цепляюсь за перильца, а она тянет меня наверх. Славка стоит внизу, Люб, завтра увидимся.

Владимир Григорьевич ушел на Ученый совет, Роза Устиновна готовилась к лекции. Взглянув на меня, спросила:

– Нашли тему для диссертации?

– Да какой из меня исследователь… Я проектировщик.

– Звучит гордо, что и говорить.

– Я вовсе не хотел…

– Герман Иванович, как в институте без степени? Это сейчас у нас проблема с кадрами, а через несколько лет «остепенятся» ваши же ученики и…

– Боюсь, что не потяну.

– Потянете! Я… Не хочу себя ставить в пример, но обучение в аспирантуре… Впрочем, зачем мне вас убеждать. Наступает такой момент, когда нужен новый уровень. А то можете отстать от своих студентов. Нужна психология, педагогика, философия, языки.

Дверь распахнулась, и вошел Виктор.

– Я ничего не пропустил? Гера, привет! Здравствуйте, Роза Устиновна! О чем разговор?

– Здравствуйте, Виктор Васильевич. Я убеждаю Германа Ивановича учиться дальше.

– Науки грызть?! – вскричал Виктор с притворным ужасом. – А если человек предпочитает проектировать? – он мне подмигнул. – Здесь в институте нужен в первую очередь человек, который умеет держать карандаш в руке, а не перо за ухом! Который может предложить что-то толковое! Предложить и показать, а не рассуждать об абстрактных материях! О каких-то критериях-категориях, от которых нас всех мутит! Разве мы не знаем, кто лезет в науку? Все, кто ничего не смыслит в проектировании!

Виктор придвинул к себе стул, оседлал его, сложив руки на спинке.

– Аспирантура! А для чего? Для несуществующей «архитектурной» науки? Анализы, функции, радиусы доступности, плотность застройки… кто все это придумывает? «Остепененные» в министерствах из пальца высасывают! А о том, что архитектура может заставить нас плакать, восторгаться, бояться, забыли? Они и слов таких не знают! Кого они могут заставить плакать своими таблицами, формулами?

Роза Устиновна встала.

– У меня лекция. Мне непередаваемо жаль, что не могу дослушать ваши интересные рассуждения, Виктор Васильевич.

Она вышла.

Виктор проводил ее взглядом.

– Я себя при ней мальчиком чувствую. – Он, верхом на стуле, подъехал к моему столу. – А что мы, мальчики-девочки, с детства видим вокруг? Унылость. Поэтому, Гера, я понимаю тебя. Вырваться из серости! Начинать – с образа! Раздвинуть стены, выйти в красивое пространство… Мы должны взывать к эмоциям студентов! Учить их, привычных к некрасивому, видеть! Как музыканта – слышать, так архитекторов – видеть. Ну, пошли, Гера, взывать, вопиять.

В аудитории было человек шесть.

– Однако!.. – сказал Виктор. – Посещаемость ниже среднего. Дайте-ка мне журнал.

– Не ставьте «энки», – попросил Прохор, – все подойдут, зачет сдают по светотехнике.

– Вас понял. Пригасите-ка музыку.

– Совсем пригасить, или чуть слышно можно оставить?

– Фоном оставьте, – Виктор отправился к Прохору.

А я начал «вопиять» в буквальном смысле этого слова. Я призывал немедленно браться за перья – не тянуть с подачей. Я упражнялся в красноречии. Рассказывал о силе графики. Об ее бескрайних возможностях.

Я должен их убедить.

А зачем? Какое мне до этого дело? Зачем убеждать их рисовать? И продолжаю убеждать. Мне кажется, я перестаю принадлежать себе. Я растворяюсь в этой аудитории и даже не знаю, какой я сам по себе, потому что я – какая-то сумма видений, возникающих в этих глазах. Когда они смотрят на меня, появляются двадцать Германов Ивановичей. Который, собственно, я?

До них я никогда об этом не думал. Меня не волновало, какое впечатление я произвожу на людей. Все было просто: я их любил или не любил, и они отвечали мне тем же.

– …Герман Иванович, а вы какую группу предпочитаете?

– Вашу, конечно.

Все дружно засмеялись. Слава пояснил, утирая слезы:

– Я имел ввиду… ВИА, по-вашему.

ВИА – вокально-инструментальный ансамбль, по-нашему. За какие-то месяцы я превратился в натурального Германа Ивановича, который безнадежно отстал от молодежи, ничего не сечет в группах, танцевать, как они, молодые, не умеет и вообще… Одним словом, я старше их лет на восемь, а стал просто Германом Ивановичем, который на своей территории еще может что-то сказать, а вот на их – уже пас. О чем же я могу говорить с ними, кроме проекта?

Ах, да, да, да, о красоте. Можно ли ей научить? Мой преподаватель считал, что нельзя, что он ничему не может нас научить, что мы научимся сами, если захотим. Мы хотели. Нам повезло, что он у нас был. Замечательный преподаватель, прекрасный! Всем бы таких! У никаких преподавателей – никакие студенты. Никакие архитекторы, никакие проекты. Все вроде бы на месте, все вроде бы есть, но как скучно на это смотреть. Унылые ящики. Кто-то унылый разбросал их на планшете. Как упали, так и построили. И в каждом доме, в каждой квартире – убогий вид из окна. Нет занавесок, чтобы закрыть вид. Можно залепить окна газетой.

Планшет Любы Давыдовой был завален бумажками, кальками, вокруг в самом живописном беспорядке валялись журналы, ручки, перья, тряпочки, промокашки. Самой ее не было, и все это мне показалось весьма подозрительным. Я смахнул с планшета все лишнее… и чуть не умер. На самом деле, чуть не умер. Дом был обведен толстым плакатным пером с немыслимыми лихими хвостами. Давыдова, конечно, была где-то здесь, я это чувствовал. Оглядел аудиторию. Так и есть. Спряталась за дверью, глазищи испуганные.

Детский сад! А я распинался, с пеной у рта рассказывал о возможностях графической подачи!