Горячее сердце
Шрифт:
— Но ведь прошло целых четыре года, прежде чем вы наконец-то решились вернуться в СССР! — с нажимом произнес Белобородов.
— Четыре с половиной, — уточнил Флоренский. — В середине двадцать девятого года я, безусловно, мог вернуться в СССР. Но тут возникли трудности другого рода. Как раз в это время моя жена, бывшая эстрадной певицей, получила выгодный контракт и уехала на гастроли в Америку. Я, разумеется, стал ждать ее возвращения. Вернулась она почти через год, и вскоре у нас с ней начались семейные неурядицы. Дело в том, что Ирина, женщина замечательная, имела слабость к роскошной жизни, а я зарабатывал триста пятьдесят долларов в месяц и, разумеется, не мог обеспечить ее тем комфортом, который ей хотелось иметь. У нас уже была дочь. Аленушка. Когда
— Где ваша жена сейчас?
— В Австралии. В тридцатом году Ирина попросила у меня развод и вскоре вышла замуж за состоятельного коммерсанта.
На другой день, прежде чем приступить к очередному допросу, Белобородов достал из-за стола старые валенки, которые принес утром из дому, и протянул их, вдетые голенищами один в другой, Флоренскому. Тот растроганно забормотал:
— Добрый человек… Просто не знаю, как… Ревматизм по ночам спать не дает, теперь легче будет… Передайте Федору Артуровичу мою величайшую, величайшую благодарность!..
— Там еще шерстяные носки, в валенках, — сказал Белобородов.
— Не знаю, как благодарить… А записки Федор Артурович мне никакой не передавал? Или, может быть, на словах…
— Вы давно с ним находитесь в приятельских отношениях? — спросил Белобородов.
— С прошлого лета, — сказал Флоренский. — Как-то, помню, Федор Артурович нагнал меня по дороге на завод, и мы разговорились. Оказывается, мы учились с ним в одном институте. Правда, — в разные годы. Но все равно — однокашники. Вспомнили общих преподавателей, кое-кого из выпускников. Потом выяснилось, что мы с ним оба — заядлые шахматисты. На этой почве и сблизились: то я к нему, то он ко мне. Правда, у меня свободного времени было не так много, но случались выходные дни. Бывало, с утра до вечера просиживали за шахматной доской.
— При вашей работе в выходные не дома бы сидеть, а куда-нибудь на природу, в лес. У вас там места богатые.
— Места у нас просто великолепные! — живо согласился Флоренский. — Просто словами не передать. В ста шагах от крайних домов — нетронутая тайга. А нынче я и правда напросился с Козловскими съездить за рыжиками. Они места знают. Я к рыжикам с детства неравнодушен, матушка их каждый год засаливала, кадушечки две уж непременно. С укропчиком, с чесночком, смородиновым и всяким другим листиком… Да…
— Много вы их набрали?
— Двухведерную корзину, с верхом. Сам и посолил. Попробовать еще, правда, не успел. Стоят вот в такой кадушечке у соседей в подполе, — Флоренский показал руками размеры кадушечки.
— А далеко ездили?
— Забыл я название деревни. Часа два поездом. Переночевали у одной милой старушки. Кажется, родственницы или близкой знакомой Козловских. То есть я, собственно, и не ночевал…
— Кого-нибудь помоложе нашли? — улыбнулся Белобородов.
— Что вы, нет! — смутился Флоренский. — Если вам интересно…
— Пожалуйста, рассказывайте, — поощрительно кивнул Белобородов.
— Да тут сплошная лирика. Ребячество, — стал оправдываться Флоренский. — Понимаете, после вечерней трапезы я решил прогуляться по деревне. Уж сколько времени не доводилось бывать в русских деревнях. Ну вот, вышел и увидел на другой стороне улицы крестьянина, который выводил под уздцы двух лошадей из ворот своего дома. Я подошел, поздоровался, и мои руки сами потянулись к лошадиным губам… Видите ли, я с детства неравнодушен к лошадям. У батюшки, как себя помню, был пегий меринок Красавчик. Меня садили к нему на спину, придерживали руками, и он осторожно нес меня по двору. А лет с семи я уже выезжал верхом вместе с другими ребятишками в ночное. Знаете «Бежин луг» Ивана Сергеевича Тургенева? Все так и у нас было: костерок, негромкие ребячьи разговоры, звуки ботал, лошадиное фырканье во тьме… А будучи студентом, приезжая домой на каникулы, уж непременно первым делом с утра оседлывал Орлика — тогда уж Орлик был — и летишь через луга, через леса, будто крылья у тебя вырастают… Да… Вы меня не прерываете, а я ведь долго могу проговорить не
по делу…— Уже, наверное, забыли, как подошли к тому крестьянину?
— Нет, не забыл. Такое разве забудешь — каждое мгновение помню… У меня никакого лакомства с собой не оказалось. Я сбегал к хозяюшке, которая нас приютила, попросил хлебца и тут же вернулся к лошадям. Угощал их, гладил морды, прижимал к своему лицу, и слезы застили мне глаза. В общем, расчувствовался. Крестьянин, видно, понимал меня: молча стоял в сторонке и ждал. А я мог до утра вот так… Крестьянин подождал, подождал и показал головой: мол, веди. И спросил, откуда я. Когда я сказал, что работаю на заводе, он так сердито на меня глянул: «А, тогда прощевай!» — «Это почему же?» — удивился я. «А не с той стороны подъехал, — говорит. — Все равно в колхоз не буду вступать и нечего меня агитировать!» Тогда я сказал ему, что сам еще не видал колхозов и что у меня в мыслях не было кого-нибудь агитировать. Объяснил ему, что у меня за работа. Идем, разговариваем. Я веду его лошадей. Подошли к конному двору. Неподалеку, в низинке, уже собрался табун. Конюх, поглядев на меня, смеясь, спрашивает у крестьянина: «Батрака, что ль, Федотыч, нанял?» А крестьянин опять на меня рассердился: «Уйдешь ты, нет, паря, от меня когда-нибудь?» — выхватил у меня из рук недоуздки и сам повел лошадей в табун. Я спросил у конюха, могу ли я немного побыть с лошадьми, — соскучился, говорю. А он мне: «Так давай со мной в ночное!» — и все смеется. Я ответил, что, мол, с превеликим бы удовольствием. Тогда конюх, ни слова не говоря, вынес мне седло с уздечкой, кивнул в сторону лошадей и говорит: «Седлай вон того, буланого». Вы и представить не можете, какое на меня свалилось счастье! Когда я вскочил на буланого меринка и он заплясал подо мной, мне показалось, что я вдруг помолодел лет на двадцать…
— Вы не предупредили Козловского, что отправляетесь в ночное?
— Как же! Первым делом попросил у конюха разрешения прокатиться верхом по деревне — сказать друзьям, чтоб не теряли меня и не волновались. Федор Артурович куда-то отлучился, и я сказал его супруге, что непременно буду к пяти утра…
— Вы с конюхом вдвоем были в ночном? — спросил Белобородов.
— Нет, с нами еще два мальчика отправились. Лет по двенадцати. Один — сынишка председателя колхоза. Гриша.
— А конюх что за человек?
— Афанасий Фокич? Интереснейший, между прочим, человек! Всю ночь мне рассказывал о гражданской войне, как он вместе с Буденным воевал. О каждом своем коне — о Любимчике, Воронке, Беркуте…
— А как рыжики? Не опоздали к ним? — улыбнулся Белобородов.
— Нет, к пяти часам верхом вернулся в деревню, завел своего буланого в стойло и пошел разбудил Козловских.
— Вы говорили Козловскому о своей встрече и разговоре с тем крестьянином-единоличником?
— Да, разумеется, — кивнул Флоренский. — Кажется, я весь этот день только о лошадях и говорил с Федором Артуровичем.
— Только о лошадях? — недоверчиво переспросил Белобородов. — Ведь вы сказали мне, что никогда раньше не видели колхоза. У вас не возникло никаких вопросов относительно колхозной жизни?
— Признаться, нет, — с некоторым недоумением и настороженностью произнес Флоренский. — Признаться, самого колхоза я и в этот раз не увидел: только прошелся разок по деревенской улице да еще проскакал по ней верхом. Так что…
— Не припомните, что именно вы сказали Козловскому по поводу своей встречи с крестьянином-единоличником?
Флоренский не понимал или делал вид, что не понимает, чего добивается от него следователь. Развел руками:
— Да примерно то же, что и вам несколько минут назад!
— Вы не задавались вопросом, почему этого крестьянина-единоличника «агитируют» вступать в колхоз? — решился на подсказку Белобородов.
Однако подсказка не сработала.
— Как-то не приходило в голову задаваться таким вопросом, — подумав, ответил Флоренский. — Я был взволнован. В голове у меня были лошади… Возможно, позднее… Да нет, не помню, чтобы у нас с Федором Артуровичем когда-нибудь возникал такой разговор.