Горячее сердце
Шрифт:
— Было, — отозвался Ухов.
— И я помню… — с каким-то сожалением сказал Славин. — Давненько, правда, было. Нам приказали взять квартиру на Самотеке, это еще в Москве. Все было уже известно: кто там, зачем заседают. Рассчитывать, что такие так просто отдадутся, не приходилось. Взяли мы наших ребят, всего четверых. Мало, конечно, но знали, что ребята смелые. Идем. Вдруг видим — трамвай катит к кольцу… И в это самое время откуда-то парнишка появился, беспризорник, увидел арбузную корку прямо посреди трамвайной колеи. Обрадовался. Наклонился над ней. А трамвай в трех шагах от него уже. И тут наш Ванька —
— Все правильно, — сказал Ухов.
— И я так думаю, — согласился Славин. И не то посоветовал, не то приказал: — Пусть Григорьев сработает сам. Может, как раз сейчас из него чекист и получается.
А Федор делал свое дело. Екатерина Зырянова говорила с ним откровенно. Судьба старшего брата, казалось, мало волновала ее.
— Меня из дома тетка забрала в девятнадцатом году, когда отец умер. С той поры я и жила в Долматово. Афанасий первый раз заезжал в году двадцать четвертом, из Средней Азии, говорил. В городе Чарджоу жил. И тогда у него фамилия была не своя — Тушков или Трушков, не помню точно. Его еще тетка спрашивала, почему такая фамилия. Он сказал тогда, что со своей-то ему жить нельзя. И не стал ничего объяснять. — Она подумала, а потом решилась: — У него и Воробьев фамилия была, это уже в то время, когда колхозы пошли. Из Томска приезжал тогда. Метался, в общем, он все время. Ни кола у него, ни двора. Мы никогда не знали, где он живет, чем занимается. За всю жизнь ни одного письма от него не получали. А в этом году нас здесь нашел, в Свердловске. Через тетку, наверное…
Вечером у себя в отделении Федор записал на отдельный листок все фамилии Бердышева-Кашеварова и города, о которых упоминала Екатерина Зырянова. Адрес Долматовской тетки записал особо, подумал, что придется ехать к ней.
Но дело неожиданно повернулось так, что нужда в дальнейших поездках отпала.
Из тюрьмы сообщили, что Бердышев ведет себя беспокойно и даже спрашивал, почему его не вызывают на допросы.
На другой день Федор решил увидеться с ним.
— Спрашивали? — обратился к арестованному, когда того ввели.
— Так ведь время, — сказал Афанасий. — Хотели решать. Доказывать.
— Вот я и пришел за этим, — стараясь быть равнодушным, ответил Федор. — А вы по-прежнему отрицаете свою вину?
— Отрицай, не отрицай, вы народ упрямый. Власть. Знаю: задумали посадить, так посадите, — рассуждал Афанасий, а Федор видел, как он нервничает, как выдают его глаза, в которых пробивается тревога. Он старался скрывать ее, но не мог. И как обдуманное заранее, стал вдруг торговаться:
— Положим, я возьму эту дохлую попытку на кражу… Сколько мне отпустите: год? полтора?
— Маловато. У вас уже есть одна, за которую недавно отсидели. Наверное, учтут, — сказал Федор.
— А больше все равно не выйдет, — уверенно возразил тот.
— Ладно. Сколько выйдет, столько выйдет, — согласился Федор. — Садитесь, пишите сами, как все было. Да и не мне срок вам определять, на то суд есть. Мое дело обвинительное заключение предъявить. А в нем
ни прибавишь ни убавишь.Афанасий притворно вздохнул: он согласился.
Федор уступил ему место за столом, дал бумагу, чернила. И тот стал писать.
Кашеваров трудился минут тридцать, сорок. Все это время Федор прогуливался по тесной камере, служившей следователям комнатой для допросов.
Наконец Афанасий положил ручку. Подвинул Федору лист, исписанный с обеих сторон.
— Смотрите, ладно или нет?
Федор бегло посмотрел показания. Отдал лист.
— Сойдет. Сразу видно, что не первый раз пишете. Внизу укажите, что написали собственноручно.
Положив лист в папку, Федор велел Афанасию пересесть на табуретку в сторонке. Сам вернулся за стол.
— Так вот, мало вам одной «дохлой кражи», как вы сказали, — начал Федор. — Мало, гражданин Кашеваров…
Кашеваров окаменел. Казалось, в нем умерли все чувства. Он смотрел на Федора, но Федор был почти уверен, что тот в этот момент не видит ничего.
— Это тоже надо доказывать? — спросил Федор Кашеваров.
Вопрос, видимо, помог Афанасию прийти в себя.
— Что доказывать?..
— Что вы Кашеваров. Что семнадцать лет вас ищут, а вы бегаете по России и прячетесь по тюрьмам под чужими фамилиями?
Кашеваров, все еще ошеломленный, не мог выговорить ни слова.
— У меня есть заявление ваших земляков от двадцать второго года, — сказал Федор. — Там про вас все написано. Был я позавчера у них, есть еще люди, которые хорошо помнят и вас, и дела ваши. Если этого недостаточно, могу организовать вам очные ставки с ними. Мостовая близко…
— Не надо! — Афанасий вскинул руки и бессильно уронил их на колени. — Ох, дурак! Ох, дурак!
— Это вы про кого? — спросил Федор.
— Про себя… Ведь сразу почуял неладное, когда у Нюрки взяли! Еще подумал, зачем этот зеленый с лягавым пришел? Зачем на базаре от кражи отказывался?! Сейчас сидел бы спокойно в тюрьме, как человек.
— Здорово! — вдруг недобро повеселел Федор. — Как человек.
— Да, вор я, вор! — вскипел Кашеваров. — Нету Кашеварова, нету! И не ответчик он больше за старое: амнистия! Еще двенадцать лет назад снято с меня все властью!
— Ошибаетесь. На ваших руках кровь! Амнистия не для таких, как вы. Еще раз спрашиваю: очные ставки нужны?
— Не надо, — окончательно сник Кашеваров.
Колчаковский доброволец Афанасий Кашеваров сразу обратил на себя внимание начальства крайней жестокостью по отношению к тем, кто сочувствовал революции. С особым усердием выявлял он по деревням родственников тех, кто служил на красной стороне и организовывал Советы, глумился над ними, стараясь кончать дела расправой.
После разгрома Колчака Афанасий Кашеваров не решился объявиться в родных местах. Ненависть к Советской власти, подогреваемая сознанием полного поражения и утраты всяких надежд на возвращение старых порядков, в первое время увела его в белогвардейские банды, состоящие из таких же недобитков, как и он сам. Эти банды, лишенные всякой поддержки населения, опиравшиеся на отдельные контрреволюционные элементы, почти сразу превратились в шайки отъявленных уголовников, промышлявших грабежом и разбоем, обитающих в лесах, на покинутых выселках.