Господь хранит любящих

— Всего несколько дней, не волнуйся, родная.

— Возвращайся, пожалуйста, возвращайся скорее! Я так боюсь! Я ужасно боюсь!

— Я вернусь как можно быстрее, — сказал я.

Когда моя кабина отправлялась, Сибилла стояла у окна и махала мне.

Я тоже махал до тех пор, пока гондола не спустилась ниже и не заслонила собой сначала вершину горы, потом дом, окно и Сибиллу.

Тем же путем, что и сюда, я вернулся в Австрию: в грузовике с кофе Алисы Тотенкопф. Я позвонил ей из Траунштейна, и она выслала за мной машину. Все прошло нормально. День складывался удачно до самого вечера. Я сел в дневной поезд на Вену и отправился в вагон-ресторан. Я был голоден и чувствовал себя отлично, потому что знал точно, что мне надо делать. Мой сосед по столику указал мне на первые участки автобана Зальцбург — Вена, которые еще только строились. Они чернели среди снегов, там работали многочисленные краны и экскаваторы. Один раз промелькнул новый мост, покрытый для защиты от коррозии ярко-красной краской.

Потом я прошел в свое купе и немного почитал. Почувствовав себя усталым после выпитой полбутылки вина, я заснул, и мне снилась Сибилла. В моем сне мы были уже в Рио и лежали на залитом солнцем пляже Копакабана. На Сибилле был белый купальник, и она дочерна загорела. Все мужчины заглядывались на нее. На пляже было множество красивых женщин, но для меня Сибилла была прекраснее их всех. Во сне я признался ей в этом, а она ответила, что я для нее самый прекрасный мужчина и ей не надо никого другого.

33

В Вене я остановился в отеле «Амбассадор», с одной стороны потому, что я всегда в нем останавливался и меня здесь особо обслуживали, с другой стороны потому, что я хотел обозначить свое появление. Я получил тот самый номер на четвертом этаже, в котором я сейчас пишу эти строки, номер с красными обоями, бело-золотистой мебелью и ванной, выложенной зеленым кафелем.

Я не откладывая поехал в полицейское управление. Там я спросил дежурного комиссара отдела убийств и предъявил свой паспорт, в котором благодаря Алисе Тотенкопф не было никаких отметок о въезде-выезде. Я опротестовал показания Петры Венд прессе и заявил, что выражение «преданные друзья», несомненно, было направлено против меня, чтобы бросить на меня тень подозрений.

Комиссар возразил, что никому не придет в голову подозревать меня и что мое состояние можно понять. Он уважительно относится к моим чувствам к пропавшей. А чем я собираюсь заняться в Вене, спросил он.

— Хочу поговорить с госпожой Венд.

— Стало быть, вы думаете, что госпожа Лоредо жива?

Я проявил больше истеричности, чем следовало:

— Господи, Боже мой, и вы туда же! Понятия не имею! Это что, преступление, если я пытаюсь внести ясность в свое положение? А как бы вы поступили на моем месте? Отправились бы домой и постарались обо всем забыть?

Однако мой возмущенный тон возымел свое действие. Комиссар еще раз заверил меня в своих симпатиях, как я и предполагал. Теперь я задал вопрос:

— А что предполагает полиция?

— У нас нет никаких оснований считать, что госпожа Лоредо мертва.

— А что она жива — есть?

Он воздел руки к небу и бессильно опустил их.

— Следовательно, тоже нет, — сказал я. — Кроме утверждений госпожи Венд.

— Утверждения — еще не доказательство.

Я попрощался и поехал назад в отель. Снова пошел снег. Снег приглушал шум машин. Я вдруг осознал, что в Вене очень тихо. В номере я написал письмо руководству своего агентства, которое состояло из трех человек. Двоих из них я знал. Я просил о своем назначении в Рио-де-Жанейро. После всего, что произошло, писал я, мне трудно оставаться в Европе. Агентство всегда выражало пожелание, чтобы я согласился работать в Рио. Я говорил по-португальски. И я хорошо переносил климат.

Я задумался, не стоит ли подлить страданий по поводу утраты Сибиллы, и решил, что не стоит.

Эти трое из руководства были пожилыми людьми. Любовь давно не имела для них никакого значения, напротив, раздражала. Я коснулся только сути дела и напомнил о том, что в 1947 и 1948 годах сослужил агентству неплохую службу в Бразилии. Могу вылететь в любое время, писал я.

Стемнело.

Я заклеивал конверт и думал о Сибилле. Наверное, она сидит у окна и смотрит на снег. Интересно, работает ли канатная дорога?

Я поднял телефонную трубку. С коммутатора ответили:

— Господин Голланд?

— Соедините меня, пожалуйста, с госпожой Петрой Венд.

— Адрес?

— Не знаю. Но Петра — не слишком распространенное имя, не правда ли?

— Положите, пожалуйста, трубку, господин Голланд. Я вам перезвоню.

Прошла минута.

Если Сибилла сидит у окна, думал я, то в комнате потушен свет. Она любила сидеть в темноте. Мы часто сидели так вместе и смотрели в ночь за окном.

Зазвонил телефон.

— Алло!

— Это Петра Венд. — Голос звучал сухо и холодно.

Я назвался. После короткой паузы она спросила:

— Вы в Вене?

— А вы меня не ждали?

— Я? С какой стати?

Она по-прежнему раздражала меня.

— Я хотел бы с вами поговорить. Может быть, поужинаем вместе?

— С удовольствием.

— Можно за вами заехать, скажем, через час?

— Буду рада. — Она назвала свой адрес. — Вы слышали что-нибудь о Сибилле?

— Ничего. Откуда?

— Я просто спросила. Итак, через час, господин Голланд.

Разговор был окончен.

Я заказал виски со льдом и отправился в ванную — побриться.

Потом я переоделся. Снегопад на улице все усиливался. В номере было тепло. Я немного посидел за стаканчиком виски — и совершенно успокоился.

Петра Венд жила на Гринцингералле. Таксист, который вез меня к ее дому, беспрестанно сыпал проклятиями, потому что из-за снега не было видимости. Дворники на машине не справлялись со своей работой. Это напомнило мне о поездке в Баварию. У таксиста Алисы Тотенкопф были те же трудности. Эта зима выдалась очень снежной.

Дом, в котором жила Петра, стоял в большом саду. Когда я подъехал, было восемь. Из окон виллы на снег падал желтый свет. Мужчина, женщина и маленькая девочка бросались снежками. Должно быть, они здесь жили. Женщина и ребенок гонялись по саду за мужчиной, задыхаясь от бега и от смеха. Он свалился, они попадали на него и начали натирать его лицо снегом. Все были довольны и счастливы. Потом отец погнался за женой и дочерью. Мать, не замечая меня, бежала мне наперерез.

— Ой, извините!