Господа офицеры! Книга 2
Шрифт:
Фамилии потерпевших лиц не опубликовываются по понятным основаниям.
Настоящий материал добыт Особой Комиссией с соблюдением требований Устава Уголовного Судопроизводства.
Составлен 25 июня 1919 г
в г. Екатеринодаре.
Пётр отложил трясущимися руками страшный документ.
— Ну, а моя сестра, что с ней? — прохрипел он, пытаясь расстегнуть ворот гимнастёрки, железным кольцом перехватившим шею. Пальцы его не слушались, и он рванул так, что посыпались пуговицы.
— У вас больше нет сестры, — глухо сказал ротмистр, пряча глаза. Наклонившись он достал из тумбы стола бутылку самогона.
— Выпейте, поручик. Станет легче!
Себе плеснул в кружку и, опрокинув махом, грохнул об стол:
— Сволочи! ... Мразь краснопузая!
Г Л А В А 25
Небольшая ростепель в конце января 1920 года сменилась жгучими морозами. Донской корпус генерала Павлова отбросил красных за Дон и Маныч, а добровольцы остановили наступление большевиков на ростовском фронте. После этого наступила короткая передышка.
— Вы как раз вовремя вернулись, Петр Николаевич! Получена директива об общем наступлении, — встретил Аженова батальонный. — Как съездили, кстати? Как семья? — заметив хмурый вид поручика, почёл своим долгом поинтересоваться подполковник.
— Нет больше семьи, Василий Степанович. ... Мать умерла, с сестру... большевики..., — глухо выдавил Аженов, стиснув зубы, чтобы не зарычать.
... Через сутки он уже шёл в цепи, получив в обозе винтовку и заменив фуражку папахой.
Видно было метров на двадцать. Дальше всё скрывалось в снежной коловерти. Ветер завывал не переставая, облепляя фигуры снегом. Руки в перчатках коченели. Только спине, на которой болтался тощий сидор было тепло. Добротный брезент оказался не по зубам февральской вьюге, распоясавшейся по безлесым донским степям.
— Ну держись, сволочь! — еле сдерживал своё нетерпение поручик, вминая сапогами глубокий снег. Чуть согнутые руки привычно сжимали цевьё и шейку приклада, отведя жало штыка на полкорпуса влево, почти не чувствуя веса винтовки. ...
Призванный прапорщиком ещё в пятнадцатом, Аженов вдоволь хлебнул на германском, пока фронт совсем не развалился, имея в тому времени Георгия, "клюкву" на шашку и чин поручика.
В Добровольческой орденов не давали. Главнокомандующий считал недопустимым вручение боевых наград в войне русских с русскими. Но поручик был отмечен знаком 1-го Кубанского "Ледяного" похода. Этот ажурный терновый венец, пересечённый мечом, на георгиевской ленте говорил о многом. Мало кто из офицеров 1-го офицерского генерала Маркова полка мог похвастаться таким знаком. Его носили счастливчики. Большинство из тех, кто вместе с Марковым прошли тогда, в восемнадцатом, с боями этот путь — от Ростова до Екатеринодара, уже лежали в сырой земле. Полк обновился практически полностью. Но Аженову везло. Его только дважды секло шрапнелью и осколком разорвавшегося снаряда. С красной артиллерией он был не в ладах. И кто знает, отделался бы он ранениями, залеченным в лазарете, если бы не семейные реликвии, которые он по настоянию матери всегда носил с собой. Может они и правда отводили злую пулю? Руки-ноги целы, драться может — значит здоров. По крайней мере в сырой земле не лежит, как тысячи других офицеров, ушедших за Корниловым.
... Красные, ничего не видя из-за позёмки, изредка постреливали, отведя большую часть сил к хутору и положившись на свои секреты.
Почувствовав впереди какое-то шевеление, поручик, что было сил рванул вперёд. Подгоняемый ветром, он вынырнул перед мелким окопчиком в снегу, как чёртик из табакерки. Резко выдохнув, с хеканьем бросил винтовку вниз, ударив штыком в приподнятую шею. Мгновенно выдернув жало из обмякшего красноармейца, нанес удар прикладом второму, привставшему на четвереньки, вложив всю свою ненависть к этим людям. Приклад вмял папаху в треснувший череп, оборвав вырвавшийся отчаянный вскрик. Третьего отбросил в снег выстрелом в упор, успев уловить его испуганные глаза и заросшее густой щетиной лицо. До четвёртого Аженов не дотянулся, опрокинутый жгучей болью в груди от пронзившей тело пули. Он опрокинулся навзничь, уже не видя, как успевшего пальнуть из нагана большевика заколол набежавший справа подпоручик Озереев.
Через час с красными в хуторе было
покончено. Трое убитых и с десяток раненых — потери в батальоне оказались не велики. Большевики же оставили обоз, два пулемёта и около сотни трупов. Позаботившись об отправке раненых к станции, полк выступил в направлении Ростова.Г Л А В А 26
Очнулся Аженов уже в Новороссийске, не подозревая, что ему повезло трижды. Во-первых, пуля, угодив в тяжёлый серебряный крест на груди, прошла навылет выше сердца, только чуть задев лёгкое. Во-вторых, верный товарищ Озереев, прежде, чем пуститься за ушедшей вперёд цепью, сумел не ахти как, но перевязать его, и даже, содрав с убитых красноармейцев шинели, укутать ими Петра, чтобы тот не замёрз. А в-третьих, начальник станции удачно устроил раненых марковцев в теплушку, на возвращающийся в Новороссийск эшелон, справедливо полагая, что лучше десять часов ехать в вагоне, чем пятьдесят вёрст трястись по морозу до лазарета в Кущёвке.
Город был без всякой меры забит людьми. Сюда со всей матушки России стекались беженцы: озлобленные, смертельно уставшие, изверившиеся — семьи служилого люда, обломки правительственных учреждений, чиновники с домочадцами, и просто те, кто бежал от террора большевиков. Железнодорожный вокзал оказался самым гиблым местом. Тифозные бараки были переполнены. Сыпняк косил и старых, и малых, не жалея никого. На кладбище беспрерывно кирками и ломами долбили в камне могилы, хороня до сотни человек в день. Но уже не успевали. Людей умирало больше. Беженцы умирали в скверах, вагонах, в сколоченных самодельных хибарках, земляных норах.
Но фронт под натиском красных ещё держался. Деникин планировал часть донских казачьих полков перебросить на Тамань и переправить через Керченский пролив в Крым. Добровольческий корпус сдерживал удары со стороны Ростова. Дралась Донская армия. Полуразложившаяся Кубанская армия воевать не хотела и могла побежать при любом нажиме красных частей. Кубанская рада проводила политику переговоров с большевиками о выходе из гражданской войны и признании ими казачьего государства.
— А вы счастливчик, поручик, — присел на край койки врач, спустя день после операции. — Чуть бы ниже пуля прошла, и вы не жилец. ...Жалко, конечно, вещицу — старинная работа, — вынул он из кармана халата серебряный крест, — но считайте она вам спасла вам жизнь. ... Нет, нет! Лежите спокойно, — заметив, как попыталась потянуться к распятью бессильная рука поручика, остановил его пожилой хирург. — Я его вам под подушку положу.
Он спрятал крест под подушку Петра, пощупал лоб и, почувствовав, что жара нет, удовлетворённо хмыкнул:
— Недельки через три-четыре будете как новый.
И потрепав его дружески по здоровому плечу, направился к следующей койке.
Офицерская палата, где лежал Аженов была не очень большой, с двумя высокими окнами и голландкой в углу, источающей живительное тепло. Восемь тесно поставленных коек, занимали почти всё место, оставляя лишь узкие проходы. Госпиталь, под который использовали здание гимназии, был перегружен ранеными и больными, и только усилиями не совсем развалившейся санитарной службы, поддерживались относительная чистота и порядок. От подушки пахло карболкой и хозяйственным мылом.
За окном, напротив которого лежал Аженов, неистовствовал норд-ост, злобно раскачивая уныло-серые деревья. Но от окна, заклеенного полосками газеты не дуло. От слабости закрывались глаза, и Пётр проваливался в небытие, переставая при каждом вдохе ощущать жгучую боль от раны.
На четвёртые сутки он проснулся с ощущением дикого голода, ясной головой и твёрдой уверенностью, что если захочет, то сможет разлепить свои запёкшиеся губы и даже что-то сказать.
Впорхнувшая в скрипнувшую дверь девушка, в белой косынке с маленьким вышитым красным крестиком, поразила его до крайности. Нет, не своей внешностью, хотя она была несомненно хороша, а своими карими весёлыми глазами. Таких смеющихся, радостных глаз Аженов не видел уже несколько лет. Они остались где-то в далёком-далёком счастливом прошлом, не исковерканном и не смятом безжалостным злым роком, именуемым ВОЙНОЙ.