Господин К. на воле

— Пораженец! — завопил он. — Пораженец! Что же, по-твоему, нам делать? Что? Ты знаешь, что надо делать? Что надо делать? Скажи, если ты знаешь.

— Знаю, — спокойно ответил человек, зарытый в тряпье. — Надо взять продуктовый склад.

— Ну нет, — вмешался хладнокровный мелкий человечек. — Ни в коем случае. Насилие разрушает демократию.

— Вот вам! — сказал человек с раздвоенной бородкой, несколько успокоившись.

Хладнокровный мелкий человечек считал, что насилие при демократии эквивалентно самоубийству. Насилие, как чудовищная проказа, пожирает надежду и истину, иллюзию и очевидность.

— Чушь, — сказал доходяга. — Главное дело — пристрелить Полковника.

Полковника? Ни-ни! Полковник — последний, кого надо пристрелить. Если у них и есть союзник там, внутри, то только в лице Полковника.

— А кстати, — заметил хладнокровный мелкий человечек, — господин Козеф Й. знаком с Полковником.

Козеф Й. не успел ответить, потому что все перекрыл звериный, однако победоносный вопль. Человек с веселым лицом встал во весь рост. Все вытаращились на него не без досады и с завистью, которую и не думали скрывать. Человек с веселым лицом держал в руке кроличью зимнюю шапку, почти новую, — шапку-ушанку.

35

Мелкий человечек оказался прав. Люди стали умирать от холода.

Каждое утро, когда гроздья тел разделялись, на полу общей спальни оставались самые хрупкие плоды демократии. Свернувшиеся в клубок трупы надо было закапывать, и могильщиков выбирали жеребьевкой. Замерзший грунт туго поддавался киркам и лопатам. Каждую яму приходилось силком выдалбливать в упрямой плоти земли. Люди уже проклинали мертвых. Живые возненавидели мертвых. Неделю за неделей живые ожесточенно боролись с мертвыми.

Потом один из могильщиков умер, прямо когда копал могилу. Его опустили рядом с тем, для кого он ее копал. Живые начинали ненавидеть друг друга. Каждый мог за ночь стать источником жестоких страданий для остальных. Голоса зароптали. Они роптали на мертвых. Зачем надо закапывать мертвых? Что, нельзя просто побросать их в пустой бассейн или в помойную яму колонии? Нет, был ответ. Мертвых нельзя бросать. Демократия заботится о своих мертвых. Демократия не может бросить своих мертвых, потому что демократия никогда не бросает своих. Неважно, мертвых или живых.

Снова поднимался ропот. Недовольные и кипящие ненавистью голоса обратились против живых. Разве это не форменное предательство — умирать, разве те, что вот так брали и умирали, — не предатели? Разве это не долг каждого — остаться в живых в эти суровые времена? Жить, просто чтобы не обременять других тяжелым трудом закапывания. Один ропщущий голос окончательно обезумел. Живите, сволочи, кричал голос, живите! Живите, подонки, живите, никому неохота вас закапывать. По всей видимости, голос, который окончательно обезумел, сам был при смерти.

Тем не менее живые несколько раз собирались, чтобы обсудить, как быть с мертвыми. Не рациональнее ли складировать мертвых где-нибудь до весны, когда земля как-никак оттает? Это никакое не бесчестье для мертвых, если они подождут до весны. Да хоть бы и до конца света, завопил еще один голос, который находился на грани безумия. Голос, который находился на грани безумия, тут же заткнули. Слово давалось только разумным голосам. Перешли к голосованию. Совершенно удивительным образом, хотя народ был сыт по горло копанием могил для мертвых, большинство потребовало, чтобы мертвых уважили. Снова живые копали могилы для мертвых. Снова случалось, что живые умирали, копая могилы для мертвых.

Когда голоса, которые явно находились на грани безумия, получили значительный численный перевес над разумными голосами, было еще раз созвано собрание. Голоса, которые явно находились на грани безумия, распоясались, как никогда. Эти голоса считали, что до сих пор никто не говорил правды. Так что они начали говорить правду. Правда состояла в том, что в самое сердце демократии прокралось что-то, пока неизвестно что: ЛОЖЬ, НЕНАВИСТЬ или ВРАГ. Иначе как объяснить то, что творилось? Почему в мире принципов, близких к совершенству, зима длилась дольше, чем в других мирах, и почему копание могил занимало больше времени, чем где бы то ни было? Разумные голоса сгрудились в углу и зашушукались. Потом разумные голоса дали ответ. Во-первых, нет никаких других миров, кроме тех двух, о существовании которых знают все. Во-вторых, что значит где бы то ни было? В-третьих, мертвых надо предавать земле во что бы то ни стало, потому что человека надо любить во что бы то ни стало.

Перешли к голосованию, и снова, самым что ни на есть удивительным образом, голоса, которые находились на грани безумия, проиграли, хотя у них был значительный численный перевес.

36

Гору тряпья переносили ночь за ночью и перенесли до последнего лоскутка, до последней ниточки, до последнего эполета. Люди спали теперь, зарываясь в эту гору, дыша в недрах горы и стараясь, чтобы теплый воздух из ноздрей шел тоже в ее глубь, для сохранения тепла. От холода больше не умирали. Случилось, однако, что пара-тройка старичков умерли от удушья. Их тела, ушедшие глубоко под тряпье, находили каждый раз через два-три дня. Собрание постановило каждый день хорошенько ворошить гору — чтобы она проветривалась, а мертвые отыскивались прежде, чем начинали тлеть.

Короче всего стали сроки в лазарете. Список тех, кто считался больным, скоро включил абсолютно всех членов сообщества. «Стыдоба, стыдобище!» — вопил человек с оголенным ртом, которого подменили гораздо скорее, чем он ожидал. Голоса, которые находились на грани безумия, подняли смуту. Что это за демократия, при которой весь народ сказался больным? Куда это приведет? На что тогда принципы, если все хотят залечь в лазарет? Принципы не троньте, отвечали разумные голоса. А голос из самых разумных добавил: принцип — одно, мелочи жизни — другое, не надо все в одну кучу. Желает ли кто-нибудь предать принцип ради лишних папирос? Нет, ничего такого никто не желает, но нельзя ли все-таки, чтобы принцип оставался принципом, а окурков для людей было побольше? Какое убожество, одергивал их самый разумный из голосов. Разве чистый принцип не стоит жертвы? Разве они не видят, что тут, в этом грязном подвале, человеческому существу удалось сохранить тонкую пленочку абсолюта? Разве высший экстаз от витания по этой тонкой пленочке абсолюта не стоит жертвы? Вот человеческий разум вышел с победой из тысячелетней окаянной истории. Неужели эта победа недостаточна сама по себе, неужели надо примешивать к ней тюремные помойные ящики? Ах так? — рявкнул один из самых безумных голосов. Вы чего же хотите — победы мертвых? Принципу жизнь — поперек горла? Да нет, веско возразил самый разумный из голосов, просто это же ненормально, что некоторые скрывают пенициллин. Разразилась буря. Кто скрывает пенициллин и зачем уводить разговор в сторону? Никто не уводит разговор в сторону. Принцип бдит, вот и все. Пенициллин скрыл человек с абсолютно беззубым ртом. Я?! — возопил человек с оголенным ртом. Да, хором откликнулись все разумные голоса. Человек с оголенным ртом стащил десять пузырьков пенициллина из лазарета. Конечно, тот факт, что ему удалось их стащить, был большой победой. Но почему человек с оголенным ртом припрятал пузырьки и почему он держит их в укромном месте две с лишним недели? Почему не отдал их обществу, как того требует принцип? Разве людям, всем, во всей их совокупности, не нужен пенициллин? Кто посмеет защищать человека с оголенным ртом? Кто посмеет сказать, что человек с оголенным ртом поступил нормально? Пенициллин относится к разряду вещей, которые надо декларировать, к разряду общественной собственности. Так? Что скажет человек с оголенным ртом? Я?! — сказал человек с оголенным ртом. Ты, ты, завопили разумные голоса, и к ним присоединилась часть голосов, которые находились на грани безумия. Почему человек с оголенным ртом не уважил ничего, ни жизнь, ни людей, ни принцип? Как не назвать это чудовищным предательством, пренебрежением всем и вся? Есть у человека с оголенным ртом оправдание тому, что он сделал? У меня?! — промямлил человек с оголенным ртом. У тебя, у тебя, да, заорало множество голосов, и человек с оголенным ртом затрясся. Голоса набросились на него, вцепились в уши, в мозг, в мысли. Казнить, казнить! — выкрикнуло несколько голосов, и призыв подхватили другие, и из самых разумных, и из тех, которые находились на грани безумия. Казнить? — в страхе спросил себя Козеф Й., не шевеля губами и думая о том, что лежит у него по карманам. Давайте взглянем на пузырьки, несмело пролепетал старичок со старомодной эспаньолкой. Никто не услышал его, потому что все набросились с кулаками на человека с абсолютно беззубым ртом.

37

Когда мороз несколько ослаб, заключенных снова стали выводить на работу. Среди беглых возродилась надежда. Началось брожение в умах. Голоса нетерпеливо требовали перейти к делу. Надо было сохранить демократию. Надо было — временно — вернуться в камеры. Демократию обеспечивало трехразовое питание и гарантия восемнадцати градусов по Цельсию в помещении. Но сколько человек могли вернуться в свои камеры? И в каких масштабах это совместимо с моралью? Голоса долго спорили. Скольких из них и кого именно из них следовало выбрать и послать обратно? Не так уж и легко — быть посланным обратно. Работу заключенным давали тяжелую, так что выбирать следовало здоровых. Началась запись добровольцев. И снова в список попали все члены сообщества. Стыд какой, поднялся ропот, как это может быть, чтобы при демократии люди записывались всем скопом то в больных, то в здоровых? Голоса поразумнее считали, что число тех, кто посылается обратно, не может быть больше десяти. Иначе рискованно. Охранники могут что-то заподозрить. И для самого сообщества это тоже большой риск — потерять сразу много своих людей. Потому что десяток ушедших туда означает и десяток пришедших оттуда. А этот десяток освобожденных новичков — как-никак субстанция ненадежная. Их придется приучать к свободному миру, включать в сообщество исподволь. Сообщество не имеет права ставить под удар свою способность ассимилировать новичков. Так что десяти человек достаточно. Ведь этот десяток предваряет еще и еще десятинные порции. В надлежащие моменты. Практически, если мороз снова не усилится, раз в несколько дней по десять человек можно отправлять на восстановление. А если как следует наладится вливание в сообщество новичков, число мест для восстановления может возрасти. Насколько? До 15, и даже до 20, но не больше. Нельзя перегибать палку. От охранников только и жди подлянки. Возьмут и устроят засаду или что-нибудь такое.

Впервые не стали отбирать кандидатов по жеребьевке. Голоса поразумнее сочли, что есть те, кто заслуживает компенсации. Демократия может себе позволить предлагать компенсацию. Некоторые умы размышляли больше, чем другие, и размышляли именно о славе и сохранении демократии. Из этих умов, которые полностью посвятили себя принципу, было выдвинуто десять. Часть голосов на грани безумия зашипела и недовольно зацыкала. Но голоса поразумнее приструнили голоса на грани безумия. С какой стати шипеть, цыкать и фыркать? Нет повода отчаиваться. Каждый, рано или поздно, обязательно попадет на ВОССТАНОВЛЕНИЕ. Принцип гарантирует всем доступ к восстановлению. Тот факт, что сейчас только десять первыми направляются туда, куда постепенно попадут все, это еще не повод фыркать. Фырканье не имеет ничего общего с достоинством освобожденного разума, заключил один из самых разумных голосов. Да или нет? — спросил он же, и из десяти умов, выдвинутых на возвращение в камеры, тут же выплеснулось слово ДА.