Господин К. на воле

«Какого еще послания?» — спросил кто-то.

«Они посылают ненависть и угрозу тем, кто освободился своею силой».

«Не забывайте, что этот человек купил нам лопату, кайло и моток веревки!» — раздался другой голос.

— К черту! К черту моток веревки! — исступленно и шепеляво завопил третий.

— Тихо! — гаркнул мегафон.

— У него есть право на защиту, как-никак, — сказал человек с веселым лицом.

— Защита будет, когда будет обвинение! — выкрикнул чей-то баритон.

Одно за другим высказывались самые разные мнения. И что если 50-бис был человеком тамошних? Они и сами тоже могли бы использовать его, как раз против тамошних. Как использовать их человека против них же? Очень просто, все возможно и все оправданно в борьбе против тамошних. Но Козеф Й. не сделал ничего плохого. А речь не о том, сделал или не сделал он кому-нибудь что-нибудь плохое. Он, 50-бис, чтоб его, не сделал ничего плохого, потому что не мог сделать ни хорошего, ни плохого. «Он когда-нибудь пытался бежать? Если пытался, пусть свидетельствует!» — крикнул белый как лунь старик. «Или хотя бы пришел прямо к нам», — сказал шепелявый. «Не пришел, потому что не знал», — проронил баритон. «Мразь», — прогоготал кто-то.

— Так не пойдет, — с достоинством осадил его мегафон.

— Человек имеет право знать, где он находится, и выбирать, — такого мнения был человек с надтреснутым голосом.

— Чего еще выбирать? — возмутился шепелявый.

— Голосовать! Голосовать! — раздался чей-то твердый голос.

Кое-кому идея понравилась, и они подхватили призыв: «Голосовать! Голосовать!»

Все больше и больше голосов требовали перехода к голосованию, и в конце концов все сборище голодных и оборванных людей заскандировало: «Голосовать!» Козефа Й. так захватил общий поток, что в какой-то миг и он открыл рот и чуть было не выкрикнул то же слово.

— Принято, — раздалось из мегафона, и вмиг крики смолкли.

Молчание отдавало торжественностью, и Козеф Й. почувствовал себя маленьким и жалким. Надо было бы сделать какой-то жест, чтобы завоевать симпатию этого мужского сборища, но ему ничего не приходило в голову. Единственное, на что он оказался способен, — это встать в почтительной позе.

— Кто за то, чтобы голосовать? — спросил мегафон, и все как один, подняли над головой правую руку.

Так прошло несколько минут удушающей тишины. Козеф Й. подумал, что если бы сейчас в воздух взлетела муха, она бы тут же сдохла от давления этой тишины.

— Принято, — еще раз сказал мегафон.

Руки опустились, но с некоторой замедленностью, издавая долгий шелест и звучно расшевеливая воздух.

— Кто за? — спросил мегафон.

От брутальности вопроса у Козефа Й. ощутимо перехватило дыхание. Вопрос был, похоже, куда серьезнее, чем он ожидал, и, похоже, касался его непосредственно. Удушливое волнение вернулось и из-за того, что на сей раз не все подняли руку. Секунды текли еще медленнее, чем при прошлом поднятии рук, и Козефу Й. хватило времени посмотреть в глаза почти всем, кто голосовал «за».

— Принято, — сказал мегафон, и руки — фыш-фыш — опустились. В тот же миг кто-то из первых рядов шепнул ему: «Порядок, вы прошли».

Козеф Й. перевел дух с некоторым облегчением, но тут же услышал снова голос мегафона:

— Кто против? — спросил мегафон.

И на сей раз поднялись руки, но Козеф Й. с первого взгляда понял, что их было гораздо меньше, чем «за». Ошеломляющее чувство счастья проникло ему в сердце, согревая все существо.

26

Несколько дней Козеф Й. не находил себе места. В глубине души творилось что-то в некотором смысле для него новое. Рождались вопросы. И, что еще серьезнее, вопросы не собирались уходить из мозга, мучая его, требуя ответа, хотя бы промежуточного.

Мозг, казалось, вот-вот лопнет, и бурливое вещество потечет по его лицу. Когда это все началось? Где он ошибся? Надо было отказаться в первую же минуту — но какую минуту считать первой? Как продолжать в том же духе, если Франц Хосс и Фабиус так ему доверяют? Чего они все от него ждут? Чего хотели голоса с кухни, которые столько времени его терроризировали, да и сейчас пристают? Зачем им знать, что будет с ним завтра и то же ли самое будет с ним? То же самое — это как? Дичь какая-то. Почему они никогда ничего не говорили прямо? И почему он должен думать, что будет потом, почему он и об этом должен думать? И что значит — не забыть про них, почему они все время повторяли это «не забыть»? И с кем ему надо быть поаккуратнее? И когда он будет один, то что? И где именно ему придется быть одному? И кому надо смотреть в глаза, и что придется решать, и как они могли говорить, что он тут один по-настоящему свободный? И о каком дне шла речь, какой день близится?

Когда, однажды утром, Франц Хосс, Фабиус, складской толстячок и Розетта склонились над ним, чтобы разбудить чуть ли не за час до восхода солнца, он решил, что эта четверка пришла просто-напросто его убить.

— Просыпайтесь, господин Козеф, — шелестел почти безгласно складской толстячок.

— Господин Козеф, господин Козеф, — взывал Франц Хосс, и голос со свистом вырывался из его пропитой глотки.

— Ну пожалуйста, пожалуйста, — разливалась Розетта.

— Господин Козе-е-е-ф, — тянул Фабиус.

Он приоткрыл глаза и сначала не узнал никого. Он видел только четыре лица, наклонившиеся над его телом, четыре темных лика, потому что свет от фонаря бил откуда-то сзади. Он приподнялся на локтях, в испуге, и только тогда расшифровал на каждом лице черты, которые давали каждому из лиц имя.

Вот тогда-то у него в голове и промелькнуло: «Господи, они пришли меня убить».

Пришли они, однако, только с тем, чтобы объявить: сегодня утром, в девять ровно, его, Козефа Й., примет директор тюрьмы.

— Ясно? — напирал Франц Хосс, одним духом передав ему эту весть.

Он потерял голос и поочередно переводил глаза с одного на другого.

— Час пробил, — сказал Фабиус.

«Какой еще час?» — спросил он у себя. Известие застало его врасплох и к тому же огорошило тем, как оно было преподано. Конечно, он давно знал, что в один прекрасный день его должен принять директор тюрьмы. И вот этот день настал. Но зачем надо было поднимать его за час до восхода солнца и, ко всему прочему, зачем было это делать вчетвером?

— Кофе? — сказала Розетта дрогнувшим голосом и протянула ему чашку кофе.

Он взял чашку, погрел об нее руки и с особенным удовольствием стал по глоточку потягивать.

— Ничего? — несмело вякнул складской толстячок.

— Угу, — ответил Козеф Й.

Все общество доброжелательно и обнадеженно улыбнулось на это «угу». Атмосфера разрядилась. Розетта свернулась клубочком в уголке лифта и хихикала, когда ступня Козефа Й. тыкалась к ней под коленки. Франц Хосс зычно смеялся и воздевал глаза горе, как будто хотел поблагодарить небо, что Козеф Й. наконец-то проснулся.