Господин Китмир (Великая княгиня Мария Павловна)

Мария решила действовать. Тайно списалась с отцом и братом и, воспользовавшись необходимостью совершить с принцем Вильгельмом официальный визит, отправилась в Париж. Остановившись в Булони, в доме отца, она сообщила принцу, что жить с ним больше не будет.

Отец был на ее стороне. Ну что ж, он и сам когда-то ради любви пошел против всего общества и даже против своего сюзерена-императора! Правда, Мария поступала так не ради какого-то мужчины – герцог Монпансье изъявлял желание быть ее любовником, но не мужем… Однако после вынужденного общения с доктором Мунте у нее образовалось сильнейшее отвращение к чистой физиологии, не освященной возвышенными чувствами. Поэтому бывшие любовники сказали друг другу последнее «прости», и Мария стала с нетерпением ожидать ответа от короля.

К ее изумлению, он не стал возражать против расторжения брака… Лишь впоследствии окольными путями Мария узнала, что свекор чувствовал себя виноватым перед ней. Именно по его замыслу к ней был приставлен доктор Мунте. Однако король не ожидал, что тот столь пошло воспользуется своим служебным положением! Кроме того, король давно понимал, что его унылый сын и эта буйная женщина – не пара. Таким образом, Мария получила свободу, что казалось в те времена событием почти фантастическим (развод в августейшем семействе!). Но ей пришлось проститься с сыном.

Да, король не собирался отпускать внука, и против этого Мария Павловна ничего не могла поделать. Утешало лишь то, что некоторый оттенок своего отношения к отцу этого мальчика мать перенесла и на ребенка, то есть пылкой любви там не было места. К тому же Мария не верила, что разлука затянется надолго, и надеялась хоть нечасто, но видеться с сыном. Возможно, так оно и было бы, когда бы весь мир не сошел с ума уже в следующем году…

Ну а пока «принцесса-разведенка» вернулась в Петербург и, хоть была встречена императором довольно сухо, все же удостоилась приглашения на бал в честь трехсотлетия дома Романовых. Чтобы доказать свою скромность, Мария на балу в Дворянском собрании семь раз подряд танцевала вальс-бостон с… братом Дмитрием. В конце концов император Николай II послал к ним адъютанта с приказанием танцевать и с другими гостями.

Это было последним светлым событием. В начале 1914 года Мария занималась своим пошатнувшимся здоровьем. У нее обнаружилась масса заболеваний – от плеврита до воспаления радужной оболочки глаз… которые только и оказались в превосходном состоянии!

Летом 1914 года началась мировая война. Мария вместе с братом слушала обращение государя к русскому народу с балкона Зимнего дворца.

С первых дней войны бывшую герцогиню Сёдерманландскую обуревала невероятная жажда деятельности. Она и не подозревала, что настолько соскучилась по России, настолько жаждет быть ей полезной. Мария с радостью и с восторгом стала помогать сербской королеве Елене организовывать военные санитарные госпитали. Она работала в Инстербурге, Петербурге, в Пскове… Ее хватало на все!

«Я была старшей медсестрой, – писала спустя много лет Мария Павловна в своих воспоминаниях. – То есть в моем подчинении находились двадцать пять женщин, и я должна была следить, чтобы они хорошо выполняли свою работу, защищать их интересы и заботиться о них. А мне никогда раньше не доводилось отдавать приказы.

Старшая медсестра не должна была работать в палатах, но мне не хватало работы, и, чтобы занять себя, я стала помогать в операционной и перевязочной и вначале очень этим увлеклась. Через некоторое время врачи уже доверяли мне сделать сложные перевязки, и ни одна операция не проходила без моего участия. Если ночью возникала непредвиденная ситуация, меня поднимали с теплой постели, и я в накинутом поверх ночной сорочки халате бежала в операционную, дрожа от холода. Потом, когда пациентов стало так много, что пятеро врачей не могли справиться с работой, я по необходимости выполняла несложные операции, к примеру, извлекала пулю или ампутировала палец. Поначалу ответственность меня пугала, но вскоре я привыкла. Иногда мне приходилось делать анестезию, и если у нас было много операций, меня одурманивали пары хлороформа, и я выходила из операционной на нетвердых ногах.

Раненые прибывали с фронта в ужасном состоянии – только после двух или трех ванн удавалось смыть с них грязь, накопленную за долгие месяцы пребывания в окопах. Приходилось сбривать им волосы, сжигать одежду. Повязки на них затвердевали, словно каменные, пропитывались запекшейся кровью и гноем. Снимать такие повязки было одинаково мучительно как для пациента, так и для медсестры.

Псковский железнодорожный вокзал находился вдалеке от города; транспортировка раненых превращалась в серьезную проблему. Я собрала старших учеников со всех школ Пскова, которые были в состоянии нести носилки, и руководила разгрузкой санитарных поездов. Растянувшись длинной цепочкой, носильщики медленно брели по дороге, увязая в глубоком снегу. В один из таких дней стоял сильный мороз, и я отморозила ноги. Несмотря на это, я продолжала работать, пока нам наконец не пригнали машины.

Отмороженные ноги меня беспокоили, но мне было некогда думать о них. У нас не было ни одной свободной минуты – целый день на ногах в душной перевязочной, операционной или в палатах. Крики и стоны, неподвижные тела под анестезией, хирургические инструменты, окровавленные бинты – все это на время стало нашей привычной обстановкой. Ноги отекали, руки стали красными от постоянного полоскания в воде и дезинфекции; но, несмотря ни на что, мы работали без устали. Сосредоточенно, с энтузиазмом.

Однажды Дмитрий оказался проездом в городе по пути на фронт и зашел ко мне в госпиталь, не предупредив заранее. Я была в операционной, когда мне сказали о его приезде. Я вымыла руки, но не посмотрела в зеркало и выбежала в холл, где он меня ждал. Он всегда с некоторым недоверием относился к моей работе в качестве медсестры, но на этот раз он смотрел на меня с благоговением.

– Что ты делала? – не поздоровавшись, спросил он. – Убила кого-нибудь?

Мое лицо и платье были забрызганы кровью. С тех пор Дмитрии был убежден, что я нашла свое призвание.

Поначалу я с трудом переносила вид страдающих людей и уставала от их мучений больше, чем от самой работы. Особенно меня угнетали ночные походы по палатам. В огромных помещениях царил полумрак, горела лишь одна лампа на столике дежурной медсестры. Тишину нарушало только тяжелое дыхание некоторых пациентов, и иногда из темноты раздавался чей-то приглушенный стон. Кто-то храпел, кто-то разговаривал во сне или тяжело вздыхал. Мне всегда казалось, что с наступлением темноты страдания обретают форму и живут своей собственной жизнью, дожидаясь лишь удобного момента, чтобы напасть на свою жертву и сломить ее, когда она меньше всего этого ожидает. Иногда меня посещало безумное желание сразиться с этими призраками или предупредить пациентов о грозящей опасности.

Чаще всего умирали люди в промежутке от трех до пяти часов утра, и хотя я жила, так сказать, бок о бок с ангелом смерти, я так и не смогла привыкнуть к его победам. Наши солдаты умирали с полным спокойствием, но меня это не утешало, а пугало. Их духовное смирение было всепоглощающим; они покорно принимали смерть; но их тела сохраняли волю к жизни и боролись до самого конца.

Некоторые, чувствуя приближение смерти, разговаривали со мной, выражали последние желания, передавая послания своим близким. Я очень боялась этих разговоров, однако никогда не пыталась от них уклониться.

Мой плеврит никак не проходил. Всю зиму у меня поднималась температура, и на протяжении двух лет я страдала от периодического воспаления и приступов боли. Но я оставалась на своем посту. С начала войны я ни разу не сняла серую униформу или белую косынку, даже когда уезжала из госпиталя. Для удобства я коротко подстриглась, это было в 1916 году: отец пришел в ужас, когда увидел меня. Мои руки огрубели от постоянной работы с дезинфицирующими средствами, я давно забыла о кремах и пудрах. Я никогда не проявляла особого интереса к своей внешности, а теперь попросту о ней не думала. Мои серые платья выцвели от стирки, на туфлях стерлись каблуки. Я не знала никаких развлечений и не скучала по ним. Я была полностью довольна своей жизнью.

Теперь, оглядываясь назад, могу со всей искренностью сказать, что военные годы были самыми счастливыми в моей жизни. Каждый день приносил мне многостороннее общение, свежие впечатления, новые возможности сбежать от прежних запретов. Я потихоньку расправляла крылья и испытывала свою силу; в толстых стенах, которые отгораживали меня от реальности, наконец-то появились просветы».

Там, в госпитале, она и получила известие, что любимый брат Дмитрий был участником заговора, в результате которого оказался убит Григорий Распутин.