Господин Пруст

— Да как же они могли забрать вас? Разве вы сколько-нибудь похожи на вояку?

Меня никуда не забирали, Селеста. Я пошел сам, волонтером, еще до срока, поэтому должен был служить всего один год. Но потом депутаты приняли закон, отменявший волонтерство, и мне полагалось пробыть все три.

Он не скрывал, что пользовался протекцией родственников отца. Дело было в 1889 году, когда ему уже исполнилось восемнадцать лет. Его отправили в Орлеан, в пехоту.

— В общем, все прошло не так уж плохо. Должен сказать, что военная жизнь была у меня какая-то странная. Я на удивление хорошо себя чувствовал и неплохо переносил учения — правда, от самых тяжелых и утомительных получал освобождение, но зато занимался верховой ездой. Вопреки правилам, спал я не в казарме, а на частной квартире. Меня даже приглашали в гости к префекту. Помню, как-то раз я обедал у одного капитана, и он предложил мне переночевать в его доме. Но постель оказалась неприготовленной, мне только дали простыни и одеяла, и меня это сильно обескуражило — я никогда сам не расстилал постели и в конце концов заснул на голом матрасе.

После возвращения из полка мать аккуратно уложила его форму в коробку, и однажды г-н Пруст велел мне вынуть его мундир из шкафа, чтобы я полюбовалась им. Сшитый по мерке, он был просто великолепен.

— Сударь, в этой форме вы выглядели, наверно, как будто прямо из Сен-Сира [7] !

От моей похвалы он пришел в совершенный восторг.

Но еще задолго до военной службы у него началась та светская жизнь, которой был так недоволен профессор Пруст и которой он еще больше увлекался после армии. Это время г-н Пруст называл эпохой камелии в петлице.

7

Сен-Сир – французская военная школа

Как он сам говорил, ему хотелось проникнуть в совсем иной мир, не только интеллектуальный, но в то же время элегантный и рафинированный. И не только из-за стремления очаровывать и завязывать дружеские связи, но также ради того, чтобы наблюдать людей.

— Круг моих родителей — это одно, там все было связано с положением отца, выдающегося и высокопоставленного врача имевшего богатых клиентов и та­ких же, как и он, преуспевающих знакомых. Мне хотелось узнать светских людей, сливки того, что принято называть предместьем Сен-Жермен.

В этом ему помогли приятели по лицею, среди которых были аристократы и дети из семей крупной буржуазии. Несомненно, они-то и привили ему вкус к свет­ской жизни.

— Самое главное — чтобы тебя представили, а потом знакомства уже рас­тут, как снежный ком.

Еще совсем молодым он попал в салон Альфонса Доде, где сблизился с его женой и двумя сыновьями, Леоном и Люсьеном, которые просто обожали его, и по­том их дружеские отношения уже не прекращались. Он считал г-жу Доде очень тонкой и образованной женщиной.

— Как и моя мать, она была вроде представительницы своего мужа, но, самое главное, великолепной сиделкой, поскольку он страдал болезнью спинного мозга. Сам Альфонс Доде ворчал себе в бороду: «Моя дорогая, наши сыновья уж слишком поддаются этому вашему маленькому Марселю, как и все другие». Но этим он не хотел сказать ничего плохого. Просто, по его мнению, Леон и Люсьен слишком уж мной восхищались, что, конечно, было для меня очень лестно. Рассказывали, будто он говорил про меня: «У этого чёртова Марселя всегда на все свое мнение».

Г-н Пруст очень гордился тем, что попал в светские салоны и добился там ус­пеха совершенно самостоятельно.

— Даже матушка не смогла бы ввести меня в этот круг.

Он очень хорошо сознавал свою привлекательность и сам говорил, что благо­даря глазам и нежной коже был похож на юного и галантного пажа Керубино, по­корявшего сердца дам. Г-н Пруст и не скрывал, что был слегка влюблен сразу во всех женщин. И не только из-за своего возраста, Думаю, он удовлетворял этим свою по­требность очаровывать.

Я слушала все это как легенды о какой-то феерии. Только впоследствии, когда г-н Пруст посвятил меня в скрытую жизнь своих персонажей, мне стало понятно, сколько он мог, будучи еще почти ребенком, а потом юношей, приобрести за все эти годы. Ведь у него было предчувствие того, что именно оттуда зародятся все его книги.

Сначала я не видела этой связи. Но потом он сам дал мне путеводную нить, и мы еще вернемся к этому. А тогда я только слушала.

Об этом времени он рассказывал мне то в своей комнате, то в малой гостиной. И там, и там у него хранились сувениры: в комнате — всяческие предметы и фотогра­фии, в гостиной — книги.

Иногда, придя из гостей, он говорил:

— Пойдем в малую гостиную, Селеста. Совсем ненадолго, всего на не­сколько минуток.

Но, конечно, разговор затягивался на часы.

В гостиной стоял большой черный шкаф для книг, оставшийся еще от его ро­дителей, куда он втискивал все дорогие ему книги, такие, как сочинения английского писателя Рёскина и мадам де Севинье, а также все те, которые подносили ему с дар­ственными надписями. На стене висел его портрет работы Жака Эмиля Бланша, на­писанный как раз в эпоху камелии в петлице — кстати, камелия была избрана потому, что это цветок без запаха, иначе он не смог бы его переносить.

Г-н Пруст испытывал какое-то странное влечение к этому портрету и часто во время разговора поглядывал на него, как в зеркало. Показывая мне его в первый раз, он спросил:

— Вам не кажется, что в нем есть что-то необычное?

— Не знаю, сударь, я вижу в нем только перламутровую кожу и эту осанку юного восточного принца.

— Вот именно. Помните, я представлял вам Марселя Пруста, непричесан­ного и без бороды? А этот опять непричесанный, но еще и без ног.

И он с улыбкой рассказал, что сначала был изображен во весь рост, потом Жак Эмиль Бланш одолжил у него портрет для выставки, а когда отдавал обратно, на нем уже не было ног:

— Ему, наверно, показалось, что так у меня более умный вид!

Когда мы приходили в малую гостиную, я уже не оставалась стоять, как это бывало у него в комнате. Он устраивался на стуле возле книжного шкафа, поближе к книгам, я садилась на другой стул, чуть поодаль. Г-н Пруст брал какой-нибудь том и читал мне из него, перелистывая все страницы до самого конца и останавливаясь на нужном месте. Я видела, что он хорошо знал содержание — прочтя мне, потом уже своими словами пересказывал дальнейшее. Во всяком случае, это всегда соответст­вовало его понятию о последовательности или желанию возвратиться к прошлому. А я служила лишь предлогом для чтения или разговора и еще способом проверить себя. Например, он вынул однажды книги Ренана, автора «Жизни Иисуса». Погла­живая переплеты, вздохнул и покачал головой:

— И все-таки, Селеста, когда думаешь... тогда я был почти ребенком... и с чего это я решил, взяв «Жизнь Иисуса», «Апостолов» и «Происхождение христиан­ства», пойти к старому священнику, чтобы он надписал мне эти книги?

Он изобразил, как несет их, откинув назад голову и с глазами, полными огня. Потом раскрыл книги, чтобы показать мне надписи.

— Это его почерк, что о нем можно сказать, Селеста?

— Похоже на большие буквы, выведенные ребенком, сударь.

Совершенно верно, именно таким он и был. И встретил меня приветливо, ра­дуясь моей молодости, этот старый бретонец в своей сутане!.. А знаете, почему он снял с себя сан? Потому что лишился веры в то, что должен был проповедовать, и стал задаваться вопросами: кто же такой Христос и существовал ли он вообще? Он поехал в Святую Землю вместе с сестрой, которая была предана ему, как мать, но она умерла там от какой-то местной болезни. Может быть, отчасти из-за этого после возвращения он стал говорить, что не верит во все увиденное. И про смерть говорил так: «Научи меня лучше понять ее, чтобы меньше страшиться». Это была его мо­литва. Как красиво, не правда ли? Я хотел бы написать так в какой-нибудь из своих книг. Наверно, из-за всего этого я и пошел к этому старому вольнодумцу.