Господин Пруст

Вопреки всем рассказам, это было задолго до конца, еще во время войны 1914 года, а потом повторялось множество раз за все наши восемь лет. И не то чтобы ему хотелось взять с собой в могилу память о Люси Фор — он всегда говорил, что не любил ее. Так что же тогда?

Я хорошо знала г-на Пруста — если он ничего не говорил, значит, считал, что дело касается только его одного. Единственным намеком может служить, пожалуй, уже упоминавшаяся мною фраза о встрече в долине Иосафата, когда я спросила его: «А вы, сударь, верите в это?»

— Не знаю, Селеста.

И не мое дело пытаться выводить отсюда какие-то заключения.

XVIII НЕДОВЕРЧИВЫЙ ТИРАН

В конце концов, не так уж и многое в нем осталось для меня непонятным, что я так и не узнала от него самого. Постоянно наблюдая за ним и слушая его, я подсоз­нательно переняла от г-на Пруста и проницательность, и способность здраво судить обо всем. У нас установилось своего рода взаимопонимание, благодаря которому я предугадывала его желания и даже мысли. Иногда он удивлялся:

— Дорогая Селеста, как вы угадали, что я хотел попросить у вас рубашку?

Я как бы читала малейшие изменения его лица и едва уловимые жесты. Может быть, именно потому, что нисколько не держалась за место и никогда не считала свою жизнь при нем службой или зависимостью. Да и он относился ко мне совсем не как к прислуге. Возможно, он почти сразу понял, насколько я была очарована им, и между нами установилось удивительное согласие.

Ведь кто бы остался у него только ради денег или спокойной жизни? Фелиция ушла, Селина рано или поздно сделала бы то же самое, даже Никола, самый пре­данный, не стал бы заниматься некоторыми вещами. Правда, г-н Пруст этого от них и не требовал. А мне даже говорить было не надо, и уж во всяком случае он знал, что все его желания будут с готовностью исполнены. Когда я по ночам ожидала его, прислушиваясь к двери лифта, то совсем не по обязанности, а единственно ради удовольствия встретить его и слушать его рассказы. Он благодарил меня, но, думаю, нисколько не удивлялся, поскольку прекрасно понимал мое отношение к нему.

Однажды, уже после смерти г-на Пруста, его племянница Сюзи, ставшая гос­пожой Мант, спросила меня:

— Наверно, жить с ним было не так-то легко?

— Для меня очень легко. Каким бы тираном он ни был, в конце концов, привлекало даже это, особенно после того, как становились понятны все причины.

Но и в своем тиранстве он был очень мил. Казалось почти невозможным всегда угождать ему. Он требовал все тут же и немедленно. Даже с Одилоном, которого он не подчинил себе так, как меня. Если г-н Пруст заказывал такси, муж должен был подъехать еще до того, как он спускался, а потом уже не отпускал его; возвратившись домой, просил подождать еще некоторое время на случай, если ему захочется выйти еще раз. Или вдруг в два часа ночи у него возникало желание выпить холодного пива, за которым надо было ехать в уже закрывшийся «Риц». Как только я запирала за ним дверь, он уже не возвращался взять что-либо забытое — все было заранее преду­смотрено до последней мелочи. После его ухода для меня раздавался сигнал боевой тревоги — я должна была убрать квартиру и все приготовить к тому моменту, когда он возвратится. Если я уходила часов в восемь или девять утра, то редко без целого списка поручений, которые требовалось исполнить еще до его вечернего выхода — отнести письма, позвонить по телефону, заказать столик или кабинет в «Рице»... А как только он начинал входить в день, начиналась, кроме кофе и приготовления одежды, обычная серия мельчайших скрупулезностей. Одевшись, он звал меня, все еще обтирал лицо салфетками:

— А сколько уже времени, Селеста? Вы помните, что нужно позвонить? И еще отнести записки, сразу же как только я уйду? Не представляю, когда вернусь; надеюсь, все будет сделано? И, конечно, уберите мою комнату, не забудьте только проветрить.

Или:

— Ну что ж, Селеста, вот какое дело... Я не хотел выходить, но мне кажется, было бы неплохо повидаться с княгиней Сузо. Нужно позвонить и узнать, могу ли я приехать. Как вы думаете? Но все-таки я очень устал.

— Сударь, если вы хотите, я иду звонить.

— Да, конечно, но побыстрее, пожалуйста. Вы успеете нагреть белье и вы­звать парикмахера? Надо еще заказать такси, часам к... подождите, я сейчас сообра­жу...

Он высчитывал время для ножной ванны, согревания белья, одеванья, бритья и потом точно называл мне час. И я бежала во весь опор.

Даже как будто доверяя, он не переставал во всем сомневаться и наблюдать, а время от времени устраивал настоящие проверки.

Но это недоверие относилось лишь к тому, что ему было интересно. Деньги, например, совершенно не волновали его. Из наследства родителей и двоюродного деда Луи г-н Пруст получил вполне достаточно, чтобы не стеснять себя в своих же­ланиях. Тем не менее, он весьма скрупулезно относился к ведению денежных дел — по его словам, это было у него от матери.

Каждое утро он читал в газетах те страницы, где писали о финансах, а вечером только ради этого покупались «Ле Деба», «Ле Тан» и биржевые бюллетени. После возвращения Одилона с войны г-н Пруст часто задерживал его допоздна, чтобы по­говорить о курсе акций. Он очень ценил здравомыслие моего мужа и даже давал ему советы, а одно время настойчиво рекомендовал покупать акции «Шелл», предска­зывая их повышение, что и оправдалось на самом деле. У него был счет в «Креди Индустриель», и он пользовался услугами финансового советника, Лионеля Озера, жившего в районе Обсерватории. Но он никогда с ним не встречался, а только писал письма. Даже если и правда, что он многим говорил о своем «разорении», тем не менее я никогда не видела, чтобы ему не хватало денег, кроме как в Кабуре, когда банки бежали в Бордо. Думаю, что все его жалобы были лишь еще одной уловкой для оправдания своего уединения и отдаления от светской жизни. Только один раз он потерял большую по тем временам сумму — тысячу восемьсот франков, — играя на бирже. Это случилось еще до войны, и было отчего разволноваться. Именно по этому поводу он вспоминал:

— Папа предсказывал, что я умру на соломе; кажется, он был прав.

Все-таки г-н Пруст лишь подсмеивался над этими словами, а мне никогда не говорил, что «разорился». Но он был очень зол на того банкира, который втравил его в эту биржевую аферу:

— Просто поразительный кретин, я так и сказал ему.

Но, полагаю, это было сказано в письме. Точно так же, если он за три года до смерти и продал часть мебели, то отнюдь не из-за стес­ненных обстоятельств, а просто не знал, что делать со всеми этими вещами, когда мы уезжали с бульвара Османн. Более того, он даже хотел отдать вырученные деньги своей старинной приятельнице госпоже Шейкевич, чтобы помочь ей в трудную ми­нуту.

Но, конечно, г-н Пруст заботился о состоянии своих финансов, не желая ока­заться в один прекрасный день без средств, не более того. Однако как именно тра­тились деньги, его совершенно не интересовало. Одилон, к примеру, записывал все поездки у себя в книжечке, но никогда сам не предъявлял ее — просто г-н Пруст время от времени спрашивал его о накопившейся сумме, чтобы рассчитаться с ним, не задавая лишних вопросов.

Мне он иногда не платил по три-четыре месяца мои сто франков — тысячу с чем-то на нынешние деньги. Из них я еще оплачивала расходы по дому, которые, конечно, возмещались при представлении счетов. Впрочем, сам счета он никогда не проверял, а сантимы всегда округлял до франков.

Только один раз он заметил:

— Вы не находите, Селеста, что кофе с молоком — это дорогое удоволь­ствие?

Поскольку я ставила в счета скорее меньше истраченного, чем больше, то и ответила ему:

— Вы хотите сказать, сударь, что я записывала то, чего не покупала?

— Ну-ну, Селеста, это просто шутка.

Очевидно, его интересовала моя реакция. Но больше ничего подобного не по­вторялось.

В самом начале, когда я только обучалась — а ведь он постепенно, ма­ло-помалу, приучал меня к своим вкусам и потребностям, — устраивалось нечто вроде внезапных проверок.

Однажды — редкий случай — он входит в кухню, а я как раз кончала мыть кофейную посуду и уже вытирала чашку великолепной кухонной салфеткой. Видя это, он говорит:

— Дорогая Селеста, зачем вам эта салфетка? Ведь вода из крана чище.

— Сударь, салфетка чистейшая, прямо от прачки. А что, по-вашему, я должна делать? Подавать вам мокрую чашку?

— Хорошо, хорошо.

И он повернулся, не сказав больше ни слова.

В другой раз, собирая посуду на поднос, я взяла стакан, захватив его пальцами изнутри.