Господин Пруст

— Селеста, нельзя так брать даже грязные стаканы.

Я вся покраснела и извинилась. Слышали бы вы, как строго он это сказал! Но зато потом, всякий раз видя у кого-нибудь такой жест, я испытывала неприятное чувство.

Теперь о простынях. Он никогда не спал на одних и тех же по два раза. В самом начале он наставлял меня:

— Когда я ухожу, пожалуйста, не забывайте открывать окна для проветри­вания.

В зависимости от погоды и сезона для этого всегда оговаривалась продолжи­тельность. Возвратившись, он спрашивал:

— Все сделано, Селеста?

— Да, сударь, я открывала окна, как вы мне сказали.

— Знаю, я проезжал мимо и видел, что они уже закрыты. Значит, он специально приезжал на такси для проверки.

Как-то раз я ему сказала:

— Сударь, насколько я понимаю, доверие прекрасно сочетается с надзором. Он улыбнулся и ничего не ответил. Если г-н Пруст хотел досадить или обидеть, это было ужасно. Он не тратил много слов, но каждое уязвляло и обижало. Помню, ему что-то немедленно понадобилось, и я ответила:

— Сударь, это невозможно.

— Дорогая Селеста, такого слова просто не существует.

— И тем не менее меня учили ему, сударь.

— Это неправильно, вы должны усвоить, что «невозможно» — не фран­цузское выражение.

Однажды, совершив оплошность, я воскликнула:

— Ах, черт побери! Он строго посмотрел на меня:

— Селеста, вы забываетесь. И это уже больше не повторялось.

В другой раз у меня оказался слишком большой список Дел, и я забыла об одном поручении. Поскольку он следил буквально за всем, то сразу же сделал мне замечание. Рассердившись, я сказала ему:

— Сударь, я просто в отчаянии, простите меня, но у меня не такая память, как у вас, я забыла.

— Дорогая Селеста, вы постоянно твердите, будто делаете все, чтобы уго­дить мне. Так вот, если делают с желанием, тогда ничего не забывают. Поймите, память, как и все остальное, можно развивать.

Меня так обидел его тон, что за всю последующую жизнь у него я ничего не забывала. И он так быстро приучил меня ко всему, что уже не приходилось делать мне упреки. Это стало гордостью моей жизни.

Но больше всего тиранство и недоверие касались телефона и записок; при его занятиях в этом заключалась вся жизнь, потому что от них зависели его выходы, не­обходимые для его работы, и вообще вся связь с внешним миром.

Когда я появилась на бульваре Османн, то не имела ни малейшего представ­ления ни о телефоне, ни о том, как с ним обращаться. В квартире было несколько уст­ройств с маленькими рычажками для переключения разговоров в ту или другую комнату и даже ответвление к консьержу, которое позволяло ему в течение дня принимать сообщения, а потом, когда просыпался г-н Пруст, передавать их наверх. Он научил меня пользоваться всем этим: сначала звонить самой, а потом и выслушивать звонки. Однажды вечером, уже проснувшись, он велел переключить рычажок в его комнате, дал мне нужный номер и сказал:

— Пожалуйста, возьмите аппарат и говорите.

Он стоял за моей спиной, а я дрожала как лист. Мое «Алло!» было столь нев­нятным, что г-н Пруст выхватил у меня трубку и стал говорить сам. Закончив, он повернулся ко мне:

— Вам нечего бояться, Селеста. Это очень просто. Вообразите, что разго­вариваете с кем-нибудь. Поняли? Теперь делайте, как я.

После этого он прочитал мне целый курс лекций о том, что нужно говорить: «Я имею честь разговаривать с г-ном графом де... г-ном X.? Или с госпожой Y.? И, ко­нечно, при соответственных титулах, которые мне были указаны заранее. Ма­ло-помалу и довольно быстро я освоилась со всем этим, несмотря на сохранявшийся еще страх. И скоро уже наизусть знала имена и номера телефонов всех близких зна­комых г-на Пруста. Для этого я старалась тренировать свою память, как на то мне было указано в столь резкой форме. Кроме того, я вырезала небольшую картонку и записала всех друзей, чтобы проверять себя на случай сомнений. Когда надо было идти звонить в кафе на угол улиц Пепиньер и Анжу, я для большей уверенности справлялась по списку, чтобы не случилось каких-либо задержек. Г-н Пруст совер­шенно не переносил ожидания, да и сама я любила делать все быстро.

Поначалу он заставлял меня повторять сообщения, но скоро это стало не­нужным. Я превратилась чуть ли не в магнитофон, и люди обманывались: «Алло! Это вы, Марсель? Как приятно!» Одна из его приятельниц даже упрекала его за то, что он позволял мне подделываться под его голос. Но, конечно, это происходило совер­шенно бессознательно. В некотором смысле этот голос всегда звучал внутри меня. Он передавал мне, что говорили его знакомые по этому поводу, и смеялся, как удачной шутке. Некоторые сердились, им не нравилось разговаривать не лично с ним самим: «Селеста, всегда эта Селеста! Каждый раз надо договариваться через эту вашу Се­лесту!» Для них он ссылался на свою болезнь, но от меня не скрывал, что это его забавляет. Впрочем, в большинстве случаев со мной разговаривали очень любезно, как и при разноске писем. Почти все обожали г-на Пруста, и даже одно слово от него казалось манной небесной, пусть хоть и через кого-то другого.

Удостоверившись, что на меня можно положиться и в телефонных звонках, он как бы невзначай все-таки не переставал устраивать проверки. Сидим как-то в его комнате и болтаем о том, о сем. Он увлечен беседой, но вдруг замолкает, словно погружаясь в глубокое раздумье; потом столь же неожиданное пробуждение, за ко­торым следует вопрос:

— Послушайте, Селеста, пока я еще не занялся делами, вы можете повторить ответ на мою записку?

Или:

— Дорогая Селеста, недавно мы говорили об одном предмете...

— О чем именно, сударь?

— Помните, я просил вас позвонить в «Галлимар», кажется, госпоже Лемарье... или г-ну Троншу?..

— Это была г-жа Лемарье, сударь.

— Ах, да, действительно так. Но сейчас я как-то не припомню, что вы должны были сказать ей. Вам не трудно повторить ее ответ?

При этом он не смотрел на меня — в разговоре редкий для него случай. Когда я ответила, г-н Пруст повернулся ко мне и сказал с милой улыбкой:

— Благодарю вас, именно так. И простите эту просьбу, я устал и ничего не мог толком вспомнить.

Но я точно знала, в чем дело. При всем доверии ко мне у него возникло по­дозрение. И он не успокоился до тех пор, пока я не повторила ему свой выученный урок.

Даже сегодня меня удивляет то, как непринужденно я с ним разговаривала, даже сама не осознавая этого, и, полностью подчиняясь ему, делала это по собст­венной воле, даже ради удовольствия. Поэтому и держалась совершенно естественно, ведь я слишком любила его, чтобы по-настоящему бояться.

На экземпляре «Пародий» он написал мне: «Королеве пародии... меньше вла­стности, больше величия и мягкости...» Зато на подаренной фотографии наоборот: «Селесте от ненавистного тирана» или еще: «Селесте с любовью от старого Марсе­ля».

Я говорила только то, что думала, больше ничего, и всегда знала свое место. В разговоре меня иногда увлекало негодование — как, например, по отношению к Ле Кюзиа. Он видел, что меня понесло, и говорил, имея в виду дом моих родителей:

— А-а, опять вода на вашу мельницу.

Когда я расстраивалась из-за его недовольства кофе или компотом, он старался сгладить неприятность:

— Дорогая Селеста, не принимайте слишком близко к сердцу. Я ведь только сказал, что, по-моему, это отрава, а на самом деле может быть совсем не так.