Господин Пруст

Однако некоторые признаки и жесты должны были поразить меня. В предпо­следнюю неделю он поручил мне послать букет цветов доктору Бизу. Как говорили, будто бы «в знак раскаяния». Но в чем ему было раскаиваться? Что он не исполнил его предписаний? Нет, я полагаю, что это была лишь благодарность за заботу и внимание в течение стольких лет. С другим букетом он отправил меня к Леону Доде, который только что написал о нем большую статью. Помню, это было в воскресенье. Г-н Пруст ждал моего возвращения и отчета. Я рассказывала, что видела самого Леона, он долго разговаривал со мной и проводил меня на лестницу: «Я так люблю Пруста, что готов ради него на все, и не встречал еще никого, кто мог бы сравниться с ним по уму, восприимчивости и сердцу. Мадам, я прекрасно понимаю, что вы значите для него. Прошу вас, если я только понадоблюсь, не стесняйтесь, я приеду в любое время дня и ночи». И он чуть не плакал, говоря это. Г-н Пруст выслушал меня и был явно взволнован. Он сказал только:

— Что ж, и еще одно дело сделано.

Но я как-то не воспринимала все это, несмотря на слезы Леона Доде. Для меня были столь привычны знаки внимания к нему, когда я передавала письма, а уж цветов я отвозила превеликое множество, и каких красивых...

В ту ночь, с 17 на 18 ноября, около полуночи г-н Пруст позвал меня, чтобы я побыла возле него, как он сказал своему брату. Его голос звучал почти радостно:

— Дорогая Селеста, устраивайтесь на этом кресле, и мы с вами как следует поработаем. Если ночь пройдет благополучно, я докажу докторам, что все-таки сильнее их. Но ее надо пережить. Как вы думаете, мне это удастся?

Естественно, я уверила его, и вполне искренне, что ничуть в этом не сомнева­юсь. Меня беспокоило только, как бы он еще больше не переутомился.

Усевшись, я так и оставалась несколько часов в кресле, за исключением ка­ких-то своих коротких отвлечений. Сначала мы немного поговорили, потом он за­нялся корректурой и добавлениями и диктовал мне часов до двух ночи. Я стала уже уставать, в комнате был страшный холод, и я ужасно замерзла.

— Кажется, мне труднее диктовать, чем писать. Это все из-за дыхания.

Он взял перо и больше часа продолжал писать сам.

В моей памяти врезались стрелки часов, показывавшие время, когда перестало двигаться перо, — ровно три с половиной часа ночи. Он сказал мне:

— Я слишком устал. Достаточно, Селеста. Больше нет сил. Но все-таки ос­таньтесь.

Впоследствии профессор Робер Пруст объяснил мне, что, возможно, именно в этот момент прорвался абсцесс на легком и началась интоксикация. Г-н Пруст еще сказал:

— Не забудьте подклеить эти листки на свои места. Обязательно подклей­те... это очень важно.

И он все подробно объяснил, что именно нужно делать. Потом повторил:

— Вы сделаете все как надо, верно, Селеста? Не забудете?

— Ни в коем случае, сударь, не беспокойтесь. А теперь вам нужно отдох­нуть. Может быть, съедите что-нибудь горячее?

Он отказался и, нежно глядя на меня, произнес:

— Спасибо, дорогая моя Селеста... Я знал, что вы очень милы, но сегодня как-то особенно...

В ту ночь он повторил эти слова раз двадцать.

Г-н Пруст просил меня тщательно разложить его тетради и бумаги; потом стал говорить о том, что хотел бы сделать для меня. Впоследствии я узнала, как, уже больной гриппом, он нашел в себе силы и время съездить по этому делу к своему приятелю, банкиру Орасу Финали, который сам мне это рассказывал. В то воскре­сенье, когда я носила цветы Леону Доде, г-н Пруст сказал мне:

— Селеста, я напишу письмо на ваше имя и положу в китайский столик. Обещайте мне, что откроете его только после моей смерти.

Я никогда в жизни не открывала без его ведома ни единого ящика, но решила поддразнить его:

— Ах, сударь, женщины любопытны. Неужели вы думаете, что я могу ус­тоять? Конечно же, я прочту это письмо!

— Так вы прочтете? Тогда ничего не буду писать!

— И совершенно правильно, сударь. У вас найдутся дела поважнее, лучше просто скажите мне.

Рано утром 18-го он упомянул о проданных им ценных бумагах — кажется, это были акции сахара Сэй — и про чек на мое имя.

— Ну, а если кому-то вздумается опротестовать этот чек? Ведь должны же признать подпись умирающего?

— Сударь, не говорите так, вы меня расстраиваете.

— Боже мой, Селеста, как жаль... как жаль!

— Прошу вас, сударь, не утомляйте себя разговором. Думайте только о выздоровлении.

Я чувствовала, что ему плохо, и со своего кресла видела, как он вдруг пере­менился к худшему: веки часто моргали, дыхание стало очень тяжелым. Немного погодя, заметив, что он открыл глаза, я спросила:

— Вам не получше, сударь? Он взглянул на меня и ответил:

— Уже хорошо, что вам это показалось, дорогая Селеста. Около семи утра ему захотелось кофе:

— Чтобы угодить вам и моему брату, я выпью его горячим, но несите по­скорее.

Помню, что я встала, как лунатик, ноги совершенно не слушались, и я сказала сестре Мари:

— Я кончилась, не могу даже стоять.

Все-таки мне удалось принести кофе и молоко. Он был совсем слабым, и я предложила:

— Сударь, позвольте мне помочь вам, я подержу блюдце.

— Нет, Селеста, спасибо.

Он взял чашку, поднес ее к губам и, взглянув на меня, повторил:

— Чтобы угодить вам...

Отпив немного, г-н Пруст велел не уносить поднос с чашкой и сказал:

— Полежу пока спокойно, — и сделал знак, что хочет остаться один.

Я вышла. Меня сильно поразила происшедшая в нем перемена, и я ужасно за­беспокоилась.

Вместо того чтобы возвратиться на кухню или к себе в комнату, я пошла об­ратно по коридору между его комнатой и ванной, стараясь не производить ни ма­лейшего шума, и, задерживая дыхание, остановилась не у внутренней портьеры, как рассказывали — чего бы я себе никогда не позволила, а за дверью, которая находи­лась возле самой постели.

Было, наверно, около восьми часов утра. Я уже довольно долго простояла, неподвижная и окоченевшая, когда г-н Пруст, наконец, позвонил. Неслышно воз­вратившись назад, чтобы не возбуждать его подозрений, я вошла через дверь будуара. Он встретил меня испытующим взглядом.

— Что вы делали за дверью, Селеста?

— Сударь, я не стояла за дверью.

— Ах, Селеста, зачем обманывать?

— Да, сударь, я была там, чтобы сразу прибежать, если вам что-нибудь понадобится.

Он ничего не ответил на это и сказал:

— Только не тушите мою лампу.

— Сударь, вы же знаете, я сама никогда не стану зажигать или тушить лампу. Распоряжаетесь только вы.

— Не тушите, Селеста... в комнате какая-то огромная женщина, огромная, в черном, страшная... Я хочу видеть...

— Сейчас, сударь, не волнуйтесь; я сейчас прогоню эту мерзавку! Она на­пугала вас?

— Да, немного. Только не дотрагивайтесь до нее...

За все эти годы он часто говорил мне о смерти, но никогда не представлял ее в виде отвратительной черной женщины, которая, как говорили, будто бы являлась ему в годовщину кончины матери, — еще один выдуманный роман! Всякий раз, когда заходил разговор о смерти, г-н Пруст говорил, что не боится ее.