Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Господствующая высота
Шрифт:

— Да экспедиции-то пока никакой нет. Сам жду со дня на день…

— Эх, и мне бы надо тоже поскорей, — сказал старик и огляделся по сторонам. — Но я между прочим с тобой переночую, парень, а? Позволишь? Может, и дождемся к утру экспедицию твою.

Я был рад каждой живой душе, да и старик мне понравился. Какой-то он был легкий, подвижной, пружинистый..

— Харчи, значит, на воле готовишь, ласточек жалеешь, — кивнул он на мой самодельный очаг рядом с юртой. — А что готовить будешь? Кулеш? Ну что ж, я тебе сейчас кусок медвежатники притащу. Мой пай будет! Знакомка тут у меня есть! — И вдруг мелкими, семенящими шажками он почти побежал к дальней юрте.

Он

вернулся через несколько минут с большим куском лиловатого, в пунцовых запеках крови, мяса, одеялом и старой берданкой.

Мне весело было глядеть на него, я не мог сдержать улыбки. Да и он, наламывая щепки для очага, все время улыбался.

— У тебя махорка есть ли, а? — спросил он.

Махорка была.

— Эх, парень, вот это так! И чайком побалуешь?

И чай был. Он притопнул ногой и сощурил свои янтарные глаза.

— А насчет спиртику, случаем, а?

Но спирту не было, и он легонько вздохнул, пережил это и сказал, утешая себя:

— Ну, ничего. Я и так веселый.

Потом сразу стал распоряжаться:

— Ты давай мне крупы-то, а сам за водой иди. Ножика не нужно — у меня кинжал имеется, из рессоры выкован. Да ты иди, иди, еще наслушаешься.

«Говорун дед. Кто он? Откуда родом? И хитер, кажется?» — думал я, спускаясь к реке.

И вот мы сидим с дедом Ефимом, так назвал себя старик, на двух плоских камнях перед костром. На костре булькает и пузырится в ведре кулеш. Чайник висит в сторонке. Рядом я разостлал кусок брезента. Будем ужинать тут, на воле. В юрте слишком тесно и темно, да и жалко потерять последнюю яркую вспышку уходящего дня.

Солнце уже потонуло в тайге, оставив на небе багряный расплывчатый след. К зениту багрянец постепенно светлеет, как бы растворяется, а на востоке переходит в розоватую золотистость. На какие-то минуты все вокруг приобретает необыкновенную четкость и завершенность. Можно пересчитать каждую веточку на пихтах, которые тайга сторожевым дозором выставила перед опушкой.

Затем день медленно, почти незаметно для глаза, покрывается голубовато-серым пеплом. Перед тем как сумерки охватят все небо, на востоке и вверху происходит еще одна смена красок. На миг, буквально на миг, появляются голубовато-зеленые заводи весенних озер, вишневые и прозрачно-розовые полосы, какие иногда бывают на уральских яшмах, и, наконец, темно-синяя полоса у самого горизонта, которая так и останется там, — это из-за края земли выступает ночь.

Молчание и покой. Сонно бормочет река, не мешая слышать позвякивания уздечки и мягкого переступа лошадиных копыт. Из юрты моей знакомой старухи словно нехотя выползает дым. Голубая лента изгибается и тянется к реке. Мы молчим, я — глядя на небо, Ефим — на ведро с кулешом.

Потом я спрашиваю его:

— Откуда ты сам, Ефим? Здешний?

Он как раз выловил кусок мяса и пробует его разжевать.

— Нет, — говорит Ефим, — обождать надо, а то с этой закуской спор у нас будет. Ты, парень, с косолапым встречался когда?

— Нет, не доводилось.

— А я встретил недавно, но с подветра подошел. Убег от него, он и не увидел. Он сейчас злой. Ежели ты на него по ветру выскочишь — прямо бороться полезет. А ежели твой дух на него издали дохнет — уйдет. Сомневается он перед человеком.

Рассказывая о медвежьих привычках, Ефим быстрыми, точными движениями раскладывал на брезенте маленькие, красиво и аккуратно сделанные из коры туесочки — один с маслом, другой с медом, деревянную кружку и ложки, кулечек с солью и сухари. Затем он ослабил пояс и торжественно снял с огня кулеш. Чайник передвинул на главный огонь.

Мы приступили

к ужину.

Медвежье мясо оказалось все же жестким и немного отдавало шерстью и жиром.

— Олень-то получше, — сказал я. — А тот, что ты предлагал купить, большой?

— Пудов на пятнадцать, однако. Вот видишь, зенки мои подпухли. Гнус меня на солонцах глодал, как я его караулил. Ведь там сиди не шелохнись, про табак и думку забудь. А гнус и рад.

Я много слышал про охоту на солонцах, но видеть ее мне никогда не доводилось. Ефим удовлетворил мое любопытство.

Оленю соль в пище нужна, как нам с тобой, вот его на это и берут, на соляной запах. Он его по ветру за километр чует, а может и больше. Человек и исхитрился его на эту тонкость ловить.

Солонцы закладают в глухом месте, лучше всего где-нибудь на склоне сопки, чтоб ветру просторнее было. Выберут там полянку открытую и выкапывают несколько ямок, в них соль зарывают. А в сторонке, в чаще, прилаживают шалашик. Охотник туда с ночи заберется и ждет. Чтоб олень не почуял следа человека, охотник задолго до шалашика надевает берестяные лапти. А когда придет и сядет, то совсем замереть должен, сам про себя забыть. Должен жить лишь глазами и ушами, как олень. А олень чаще подходит только под самое утро, и идет он по шагу в минуту. Шагнет — остановится, слушает. Опасается. А человек под ветвями лежит, тоже слушает. И вот на краю поляны появляется из чащи олень. Здесь, на открытом месте, он стоит долго-долго и осторожно, только ноздрями воздух втягивает. А как до соли доберется, он маленько осторожность свою оставляет. Он бьет землю копытом и лижет соленую землю. А как чистую соль тронет, так и вовсе себя теряет. Лижет он шершавым языком соль, и храпит, и хлюпает от удовольствия. Тут целься, не торопись, промеж рогов.

Рассказав все это, дед Ефим вдруг обиделся:

— Да что ты, парень, все меня выспрашиваешь? Я к тебе, например, тоже вопрос имею.

Я рассмеялся:

— Давай.

— Вот перво-наперво: по чем ваша экспедиция работает? По золотишку? Верно ведь? — И он, словно боясь, что я скрою, уставился мне в лицо своими маленькими пристальными глазами.

— Не только, — сказал я. — Мы будем производить съемку всех горных пород, какие есть в этом районе, и будем знать, что тут можно искать, чем эти места богаты — золотом ли, железом ли, или, может быть, углем. Нам все интересно, все нужно, даже простой камень. Он о многом может рассказать.

— Ишь ты! — усмехнулся Ефим. — Даже, значит, обыкновенный кирпич, а?

Внезапно он круто переменил разговор:

— Стой, парень! Ты мне вот что скажи: начальник у вас как, умственный, ученый человек? Дело свое он знает?

Я ответил:

— Начальник у нас умный, опытный и энтузиаст своего дела.

— А это как понять — энтузиаст? — полюбопытствовал Ефим.

— Значит, дело свое любит больше всего на свете.

— И я, значит, энтузиаст — зверя бить. Или бочки, например, — засмеялся он.

Я не понял: при чем тут бочки? И загадочность деда Ефима начинала меня раздражать.

— Слушай, дед, кто ты такой есть? Что тут делаешь? Ты ведь не здешний?

— Правда твоя, парень, приезжий. Прихожий я между прочим, бондарь знаменитый да и по всякому ремеслу мастачу.

Он замолк и принялся пить чай так сосредоточенно и угрюмо, что мне стало не по себе. Видно, я ненароком затронул в нем какое-то больное место. Оставалось надеяться на благотворное влияние чая с медом. После второй кружки он встал и легонько, мелкими шажками, похлопывая ногу об ногу, побежал вокруг костра и сделал три круга, притопывая и поохивая.

Поделиться с друзьями: