Гость Иова

— Бывает. Если не знаешь, куда ступаешь, будь готов к любым неожиданностям.

— А кто может похвастать, что всегда знает, куда ступит?

— Тоже верно. Неприятности обычно сваливаются на голову, когда меньше всего их ждешь.

— Послушайте! Да помолчите вы хоть немного…

С койки доносится стон:

— Ох… ох-ох-ох…

— Снова начинаются боли, — вполголоса переговариваются призраки.

Много их прошло мимо койки больного, но задержалось лишь трое: два солдата в белых халатах, исполняющие обязанности санитаров, и жандарм в военном мундире из толстой ткани, расстегнутом из-за невыносимой жары; на согнутой руке у него болтается каска, на груди скрещиваются патронные ленты. Судя по его снаряжению, мощно заключить, что это солдат охраны, ожидающий здесь, когда настанет время сменить на посту товарища.

От сильной боли и оттого, что он лежит, больной не может хорошенько разглядеть склонившиеся над ним фигуры. Он смутно различает какие-то тени, темную и две светлые, будто меловые утесы. Улавливает отдельные слова, замечания, слышит доносящиеся словно из другого мира голоса этих теней; они гадают о том, какие причины могли привести этого человека на стрельбище, прямо под огонь.

— Вероятно, он охотился, его друг нес кролика и ружье. А возможно, собирал осколки снарядов? Или просто так брел наугад?

— Ох-ох-ох… — стонет Портела.

— Ему очень худо, — сочувственно замечает солдат с каской.

Он приближается к больному и укрывает его одеялом.

— Надо думать, ведь пуля задела артерию.

— А ее сумеют зашить?

Санитары об этом понятия не имеют.

— Наш лейтенант велел позвонить, если боли резко усилятся. Он наложил повязку и был таков.

— Ах, — бормочет часовой. — Значит, боль станет еще сильнее?

— Это уж как водится. А коли у него терпения не хватит, лейтенант разрешит сделать ему укол, пусть заснет…

— Обезболивающий, да?

— Он самый. Специальный укол, чтобы он ничего не чувствовал.

Трое военнослужащих, стоящих у кровати раненого крестьянина, потрясены его страданиями. Солдат с каской, которому положено отдыхать, прежде чем заступить в караул, и два других солдата, назначенные дежурить в лазарете, ожидают прихода лейтенанта-врача в надежде на то, что его распоряжения и его всесильная наука помогут удалить из этого измученного тела засевшую в нем пулю.

— А если позвонить?

Всякий раз, когда раненый стонет, часовой страдальчески морщит лицо.

— Рано еще, наш лейтенант не любит, чтобы его беспокоили. Он велит звонить лишь в случае крайней необходимости. Я ведь правильно говорю, Скреби Котелок, а?

Скреби Котелок, второй санитар, кивает головой в знак согласия.

— Лишь когда боль станет действительно невыносимой, можно сделать ему укол.

— Обезболивающий укол?

— Вот-вот, именно.

Они закуривают сигареты и отходят в глубь комнаты, молча садятся, пуская колечки дыма, и каждый стремится вместе с дымом отогнать подальше собственные мысли. Время бежит, час смены караула близится, о чем возвещают крики часовых, в теплой ночи расхаживающих вокруг казармы.

«Может быть, военный врач уже в пути, он направляется в госпиталь, повеселившись на вечеринке в кафе или прослушав по радио трансляцию футбольного матча. Может быть, он обсуждал этот случай со своим коллегой, например, из бесплатной больницы и сейчас возвращается, разумеется без всякой спешки и паники, потому что отлично знает, что делать; он уверен в себе, как все, кому приходилось воочию видеть смерть и кто не раз заставлял ее отступать метко нанесенным ударом. А вдруг, о, ведь и такое может случиться, вдруг этот бедолага, человек штатский и не подлежащий военным законам, не имеет права лечиться в госпитале и его переведут в больницу? Разве когда-нибудь уразумеешь все уставные тонкости», — размышляет про себя часовой.

В госпитале при казарме три военнослужащих и крестьянин ожидают прихода врача, его целительного слова. Скреби Котелок заранее готовит шприц, а солдат с каской в который уже раз интересуется:

— Так, стало быть, вы сделаете ему укол?

— Если понадобится.

Скреби Котелок снова зажигает сигарету.

— Посмотрел бы ты на сержанта, что у нас здесь лежал!.. — Санитар обменивается с товарищем понимающим взглядом. — У него был столбняк. Что бы сказал этот Портела, если б очутился на его месте.

— Черт побери… Таких мучений я, верно, больше никогда за всю свою жизнь не увижу…

— Мы его так искололи, что кожа у него напоминала сито, вся в дырочках. Ты помнишь, Скреби Котелок? Укол за уколом, только успевай поворачиваться!.. А боль была такая, что он все время просил прикончить его ради Христа.

— Но в конце концов все же выкарабкался. Через три дня он был вне опасности.

— А этот парень? — спрашивает солдат с каской. — Он тоже выкарабкается?

XXII

Этот парень (говорил позднее фельдшер) даже и не подозревал, что его ожидает. Злая судьба привела его туда, куда он и не думал попасть, и он лежал там всеми забытый и жалкий, дрожа от лихорадки и ужаса.

— Ох-ох-ох… — жалобно стонал он в надежде привлечь внимание окружающих.

Поздно ночью из города прибыл хирург со своей свитой. Хирург, казарменный врач и фельдшер пришли в палату. Не хватало разве что дежурного офицера с наручной повязкой и пистолетом.

Фельдшер снял бинты, хирург увидел огромную, чудовищно раздувшуюся ногу, измазанную запекшейся кровью, и развел руками. Все молчали. Хирурга спросили, стоит ли стаскивать ботинок или разрезать его, чтобы было легче снять, но он ответил, что в этом нет никакой надобности, и опять склонился над железной койкой. Он пытался нащупать пульс артерии под коленом.

Наконец хирург пришел к заключению, которого так боялись лейтенант, фельдшер и санитар.

— В операционную, — приказал он, и все беспрекословно повиновались.

Они направились через главный вход. Впереди неторопливо, с озабоченным видом шли врачи, переговариваясь на ходу, за ними фельдшер, заключал процессию Портела, которого несли на носилках два солдата в белых халатах. Не было слышно ни птичьего щебета, ни дуновения ветерка. Даже летучие мыши — летом они нередко слетаются к освещенным окнам казармы — висели в ту ночь в своих норах вниз головами.

Солдатам из госпиталя никогда не забыть, как мрачный кортеж медленно двигался по улочкам сонного Поселка. Долго потом они вспоминали старика, появившегося из темноты, едва они покинули казарму, и зловещую тишину, окутавшую его силуэт. Он не шевелился, почти сливаясь с ночными тенями.