Государь всея Руси

Мчится станичник по чёрной степи, ищет станичник хитрых татар, ищут станичника татарские стрелы.

...В Рыльске, в Путивле, в Курске, в Ряжске объезжие воеводы коротают ночь за немудрёной ленивой говорей. Далека от них Москва, далеки её великопрестольные заботы, её тревожный непокой, её смуты и распри... Не доходят сюда вести о новой усобице царя с княжатами. Крепко берегут, чтоб не дошли! Смущать, непокоить души тех, от кого зависит покой и безопасность Москвы, — опасно! Им нужно знать, нужно верить, что за спиной у них всё надёжно, всё крепко, всё в единой руке и единой власти, иначе распустятся души, свергнут с себя всякий укорот, расплодится нерадение, а хуже того — найдёт страх и отчаянье, понеже не только они берегут Москву, но и Москва бережёт их. А если Москва замутится, если снова навалится лихолетье — что тогда они Москве?! До них ли ей будет?! Останутся они в Диком поле один на один с грозной ордой.

В Рыльске, в Путивле, в Курске, в Ряжске всю ночь не притухают на дозорных вежах сигнальные огнища: бодрствуют засечники [15] стерегут, опасают Русскую землю от жестокой беды, что приходит из дикой степи, но кто устережёт, кто опасет, кто избавит её от той беды, что рождается и плодится в ней самой? Кто уймёт, кто пресечёт, кто убавит в ней то зло и жестокость, что рождаются от её вековечной убогости, от её темноты, замытаренности, неизбывной её горемычности, от великих её кощунств и прегордых святошеств, коими венчает она себя? Кто?!

15

Засечники — несущие службу на засечной черте — границе, отделявшей Русское государство от степного края, так называемого Дикого поля.

...Не спит в тесном монастырском застенке на Белоозере воевода князь Михайло Воротынский, боль и обида снедают его, рвут гордую душу Рюриковича. Далека от него Москва, далека её жестокая воля, её злоба и месть, свершившие над ним свой суд и расправу, но мысли его все там — в Москве, там, в Москве, продолжает он свой мысленный бой с царём. Правый не правый — это покуда не занимает князя: слишком ещё горяча обида и слишком остра боль, чтобы задуматься над этим, разобраться, и слишком силён ещё напор скоропалительных оправданий и ответных обвинений, чтобы такие мысли могли возникнуть в нём. Ещё вопиет он негодующе в душе, так само, как вопиял в голос в Москве, что царь обобрал их с братом, отписав в казну часть их родового удела — лучшую часть, которая осталась после умершего старшего брата. Ещё настырен он в своих яростных доводах, годных (и об этом покуда не задумывается воевода!) лишь в такой вот, заочной схватке с царём, что есть, есть у него право оставить московскую службу и отъехать куда похочет — к польскому ли королю или к шведскому, или даже в Крым, потому что предки его пришли под руку московских государей добровольно, как вольные на вольную службу, а не в холопство, которым при Московском дворе поверстали ближних челядников, назвав их боярами.

Как вольные на вольную службу — вот чего не должен забывать царь! И он, Воротынский, этой древней родовой вольностью, вольностью Рюриковичей, также освобождён от холопства и волен сложить с себя крестное целование и поискать лучшей судьбы и лучшей доли. Волен — вот она самая неотразимая правда его! Ею отсюда, из невыносимого своего далека, тщится он хотя бы мысленно одолеть царя, забывая в кичливой запальчивости, что уже их деды и отцы, их — таких же, как он, Рюриковичей, боялись даже заикаться об этом, а если и пытались воспользоваться своим древним правом, го жестоко расплачивались за такие попытки. Его отца, Ивана Михайловича Воротынского, уморили в тюрьме. Теперь они с братом Александром, которого упрятали в монастырь, пьют из той же чаши, — и вот это по-настоящему неотразимая правда! Постепенно она внедрится в душу князя, уймёт, отрезвит его, иные мысли придут к нему, откроются иные истины... Для этого у него будет предостаточно времени — череда таких ночей ещё очень длинна, — и он ещё вернётся в Москву, ещё сядет на боевого коня, ещё наденет воеводские доспехи, чтоб в лютейшей битве с крымцами на берегу Лопасни, в Молодях, ещё раз показать своё ратное искусство и чтоб в конце концов испить до дна свою горькую чашу. Но всё это будет потом, через месяцы, через годы — через долгие годы, а сейчас он весь как лезвие ножа — не прикоснись! Тяжёлая ночь, распростёртая над землёй, кажется ему нескончаемой, потому что рассветы и дни он не замечает, — он замечает только ночи, когда остаётся наедине со своими думами, со своей жестокой тугой, и эти ночи, их боль, их отчаянье, исступлённая немочь их дум наполняют его какой-то тягостно-мстительной отрешённостью от света, от жизни, от всего, что находится за гранью ночи. А за этой гранью — весь он! Там свершённое и свершившееся, там суть всего, там начало и гам конец, и только мнится ему, только мнится от его яростной ополчённости в полубредовых терзаниях разума, что там, за этой гранью, лишь зло, великое, неимоверное зло, восставшее на него, и не только на него — на вся и всех, на всю Русь, которая виделась ему объятой такой же самой бесконечной ночью. Но какие бы мысли впоследствии ни пришли к нему, какие бы истины ни открылись, он никогда не сумеет понять, что и сам — тоже зло, плодящее беды Руси.

Не спит в своём тесном застенке воевода Михайло Воротынский, боль и обида снедают его, рвут гордую душу Рюриковича... Далека от него Москва, но мысли его все там — в Москве!

2

Над Старицей огромная суровая луна. Ночь пега от лунной просветли. Сизая густая марь рыхлыми хлопьями лежит на земле, на крышах изб, на куполах церквей, по задворьям прячутся жухлые тени, и смиренно коротает свой час тишина. Ночь — лишь она властвует над Старицей, где всё ещё как прежде: ещё твёрд её дух и крепка её сила, ещё возвышается она столпом посреди Русской земли, притягивая к себе взоры тех, в ком не гаснет крамола и противление, но уже пресеклась чреда её благополучных дней, и отныне Старица начнёт счёт иным дням.

...Ещё при великом князе Василии, отце Ивановом [16] , уделов, подобных Старице, было четыре. Владели ими младшие братья Василия — удельные князья Юрий Дмитровский, Дмитрий Угличский, Семён Калужский и Андрей Старицкий. Их отец, великий московский князь Иоанн Васильевич, на протяжении всех сорока четырёх лет своего княжения усердно собиравший русские земли [17] , тем не менее, подобно всем московским князьям, умирая, вынужден был разделить собранное между пятью сыновьями. Раздел этот, правда, не нарушал единства государства, не ослаблял и не умалял верховную власть Москвы, так как во всех отношениях был неравным разделом: четверым младшим братьям — всем вместе — было дано меньше половины того, что получил старший. Василию, унаследовавшему великокняжеский престол, было отписано шестьдесят шесть самых крупных городов, а к ним — обширнейшие земли Заозерья, Заволочья, Югры, Печеры, к нему отошла Вятская земля, Карельская, Двинская; братья же его получили всего лишь тридцать небольших городков.

16

...Ещё при великом князе Василии, отце Ивановом... — Василий III Иоаннович (1479— 1533), великий князь Московский, правил с 1505 г. Носил в истории название «последнего собирателя русской земли», так как завершил объединение русских земель вокруг Москвы под своей единодержавной властью. В 1510 г. присоединил Псков, в 1514 г. — Смоленск, в 1521 г. — Рязань.

17

Их отец, великий московский князь Иоанн Васильевич, на протяжении всех сорока четырёх лет своего княжения усердно собиравший русские земли... — Иван III Васильевич (1440—1505), великий князь Московский с 1462 г., сын Василия II Тёмного. С его правления началась Русь Московская. Княжение его ознаменовано многими славными начинаниями, и в первую очередь присоединением к Москве самых значительных уделов северо-востока России: Ярославля (1463), Новгорода (1478), Твери (1485) и др. Был женат на греческой царевне Софии Палеолог; соединил московский герб — изображение Георгия Победоносца, карающего дракона, — с византийским гербом: двуглавым орлом. При нём произошло оформление титула великого князя «всея Руси», а в отношениях с иностранцами он, считая себя наследником византийских императоров, стал принимать титул царя.

Главенство Василия было полным. Оно утверждалось не только превосходством отписанных ему владений, но и особым приговором в завещании Иоанна: «Приказываю детей своих меньших, Юрия с братьею, сыну своему Василию, а их брату старшему. Вы, дети мои, Юрий, Дмитрий, Семён и Ондрей, держите моего сына Василия, а своего брата старшего, вместо меня, своего отца, и слушайте его во всём».

Однако, как ни силён был московский князь, сожительство его с удельными редко обходилось без усобных распрей, ибо удельные редко мирились с той участью, что выпадала им, и чаще всего, движимые корыстью и честолюбием, стремились иметь и значить гораздо больше, чем имели и значили. Братья самого Иоанна Васильевича — удельные князья Андрей Угличский и Борис Волоцкий, — не поделив выморочного удела [18] своего третьего брата Юрия, вооружились на Иоанна, за что тот уморил в темнице самого непримиримого из них — Андрея вместе с двумя его сыновьями.

18

Выморочный удел — удел умершего удельного князя, не оставившего после себя наследника.

Опасаясь подобного и со стороны своих братьев, Василий, ещё при жизни отца, заключил договор со старшим после себя братом — Юрием. По этому договору Юрий обязывался держать Василия господином, держать честно и грозно, без обиды. По этому же договору Василий выговаривал право господина над братом также и для своего возможного наследника. «Придёт воля Божья, возьмёт Бог меня, великого князя, и останутся после меня дети, — записал Василий в договоре, обращаясь к Юрию, — то сына моего, которого я благословлю великими княжествами, тебе держать в моё место своего господина и брата старшего. Великих княжеств под ним, под моею великою княгинею и под нашими детьми блюсти и не обидети, не вступаться, не подыскиваться никоторым способом».

Братья Василия, в отличие от своих дядьёв, не затевали открытых распрей — не осмеливались: Василий был силён, и даже помощь, которую сулили Юрию Литва и Польша, стремившиеся возбудить строптивого удельного князя против московского государя, не подтолкнула того к открытому выступлению. Но часа своего он не переставал ждать.

Всячески плутовали и тайно противились воле великого князя и Дмитрий, и младший за ним Семён. Этот даже намерялся отъехать в Литву, но был разоблачён и помилован Василием лишь благодаря заступничеству митрополита. Только самый младший — Андрей, получивший в удел Старицу, не доставлял Василию беспокойств и огорчений. В силу ли своей натуры или в силу своего положения среди братьев, превосходивших его правом по старшинству, но Андрей жил со своим царствующим братом в мире и согласии. И, однако же, именно он, Андрей Старицкий, в последний раз на Руси поднял междоусобный мятеж [19] .

19

...однако же именно он, Андрей Старицкий, в последний раз на Руси поднял междоусобный мятеж. — Андрей Иванович (1490—1537), старицкий удельный князь, младший сын Ивана III. В 1537 г. поднял мятеж против Елены Глинской. Умер в заключении.

Случилось это уже после смерти Василия. Василий умер нежданно, не успев взрастить наследника [20] . Князь Юрий наконец-то дождался своего часа! Наследник Василиев был совсем ребёнком, два других брата Юрия — Дмитрий и Семён — умерли несколькими годами раньше, а меньшего, Андрея, Юрий не брал в расчёт. Быть бы усобице, полыхать бы кровавому пожару, не упреди Елена крамольного удельного князя [21] : Юрий был схвачен и заточен в темницу, откуда уже никогда не вышел.

20

Василий умер нежданно, не успев взрастить наследника, — Василий III имел тогда 54 года от рождения, был бодр телом и духом. Празднуя победу над татарским царём Сафа-Гиреем, он 25 сентября, в день св. Сергия, был в Троицкой Лавре и поехал на охоту; там он занемог, казалось, от пустяка: на сгибе бедра у него появилась небольшая болячка, которая некоторое время спустя стала гноиться и сильно болеть. Возвратившись в Москву, Василий созвал бояр и велел писать при них новую духовную грамоту, уничтожив прежнюю. В новой духовной он объявлял трёхлетнего Иоанна наследником государства, под опекою матери и бояр до пятнадцатилетнего возраста. Болезнь быстро развивалась, и 3 декабря Василий III скончался.

21

...не упреди Елена крамольного удельного князя... — Елена Васильевна Глинская (?—1538), русская великая княгиня, вторая жена Василия III (с 1526), мать Ивана Грозного. Пятилетнее правление Елены Глинской после смерти мужа прошло в непрерывных смутах. Первая из них случилась 11 декабря 1533 г. — буквально через неделю после смерти Василия III. В ней были замешаны старший дядя Ивана IV — брат Василия III Юрий Дмитровский — и князь Андрей Шуйский. Оба были заключены в темницу, где Юрий скончался от голода 26 августа 1536 г. Андрей Старицкий, младший брат Василия III и Юрия Дмитровского, наущаемый своей матерью Евфросинией, поднял открытый бунт против правительства, однако потерпел неудачу и оказался в темнице, где через шесть месяцев умер насильственной смертью.

Андрей Старицкий, в отличие от своего старшего брата, никакой крамолы не замышлял, совесть его была чиста, и он спокойно жил в Москве. После сорочин по великом князе Андрей уехал в свой удел, в Старицу. Уехал, однако, обиженным: вместо припрашиваемых им к своей вотчине городков, которые якобы, как поговаривали, завещал ему Василий, он получил на память о покойном брате только кое-какую рухлядь, да кубки, да несколько коней — иноходцев в сёдлах. О его обиде стало известно в Москве, и кто-то принёс оттуда слух, что князя хотят схватить. И Москва и Старица затаили взаимное недоверие. С князя взяли крестоцеловальную запись, в которой он клялся не нарушать договора, заключённого им ещё ранее со своим малолетним венценосным племянником. Этой же записью он лишён был непременного ранее права всех удельных князей принимать к себе служилых князей, бояр, детей боярских, отъехавших от великого князя. Такое условие ещё пуще разобидело Андрея. И хотя он вовсе не надеялся увидеть у себя в Старице московских отъездчиков (ещё отец его, Иоанн, отбил охоту московским служилым перемётываться к удельным), всё же уничтожение Москвой этого древнего права не могло не возмутить души князя.