Государство и народ. От Фронды до Великой французской революции

Время регентства во Франции всегда период смут и дестабилизации политических порядков. Хотя в стране не происходило принципиального идеологического размежевания (во всяком случае, концепция абсолютной власти короля не оспаривалась никем), важнейшие вопросы о формах управления страной решались отнюдь не однозначно. Образовались два лагеря. Первый возглавил Парижский парламент, к которому в большей или меньшей степени тяготели столь разнородные силы, как буржуа и мелкий люд (ремесленники, подмастерья, разнорабочие, прочая беднота) Парижа, другие высшие суверенные суды столицы — Большой совет, Счетная палата, Палата косвенных сборов; провинциальное чиновничество финансового ведомства — элю, казначеи. Второй лагерь составляли Верховный совет, интенданты и финансисты (лица, бравшие на откуп государственные налоги и обеспечивавшие казне срочные займы под высокие, незаконные с точки зрения финансового права того времени проценты). Интенданты, финансисты, сам Верховный совет были проводниками и приверженцами политики чрезвычайных мер. Олицетворением этого лагеря все в большей степени становился первый министр.

Мазарини исходил из того, что идет война, победа в которой зависит не в меньшей степени от финансовых усилий, чем от военных. Он отстаивал полномочия интендантов, понимая, что только они могут обеспечить регулярное поступление налогов. Поддерживал он и д’Эмери, покровителя финансистов и соучастника их махинаций. Казна в ту пору не располагала солидным запасом ликвидных средств, любые непредвиденные расходы грозили катастрофой, поэтому предотвратить финансовое банкротство государства могли лишь займы у частных лиц.

Парламент исходил совсем из иных посылок. Барийон, уже в мае 1643 г. призывавший обсудить меры по спасению государства, намекал на то, что финансовое положение можно улучшить, заставив раскошелиться финансистов, по его мнению незаконно наживших огромные состояния. И Барийон лишь немного забежал вперед…

Вопрос о том, кто будет платить за войну, год от года приобретал все большую остроту.

Королевская администрация традиционно старалась не обременять налогами население Парижа. Соображения собственной безопасности вынуждали ее неукоснительно соблюдать все свободы и привилегии столицы. Летом 1644 г. тяжелейший финансовый кризис вынудил Верховный совет нарушить благоразумный обычай. По предложению генерального контролера финансов д’Эмери был извлечен на свет давно забытый ордонанс XVI в., который предписывал обложение налогом всех владельцев домов в пригородах Парижа. Эта мера мгновенно нанесла бы удар не только по домовладельцам, по и по всем, кто снимал у них жилье. Когда по приказу генерального контролера в предместьях начался обмер домов, жители воспротивились. Полицейские чиновники Шатле (так назывался замок в Париже, где заседал суд по уголовным делам), особо не церемонясь с беднотой, принялись наводить порядок. В парламент посыпались жалобы. 4 июля на улицах Парижа стали собираться возмущенные толпы народа. Д’Эмери отказался от своей затеи^{20}.

В августе 1644 г. генеральный контролер финансов выдвинул новое предложение — обложить налогом наиболее богатых и уважаемых горожан. Так как речь шла о нововведении, требовалась санкция парламента. В ходе обсуждения магистраты внесли в текст закона целый ряд изменений. Согласно их редакции, дополнительному обложению подвергались лишь финансисты.

В ответ наиболее могущественные денежные воротилы Парижа собрались на следующий день в королевском дворце. Во время полученной ими аудиенции у Анны Австрийской один из финансистов, Ля Ральер, заявил, что, если правительство отступится от них, они, в свою очередь, остановят выплату ренты и прекратят финансовые операции; далее Ля Ральер дошел в своей смелости до того, что призвал задуматься о примере Англии…^{21}

Столь решительный демарш, казалось бы, возымел действие: под нажимом Верховного совета парламент стал пересматривать закон… но магистраты не намерены были признавать свое поражение, к тому же на них оказывали давление парижские торговцы. В конце концов закон удалось утопить в юридической казуистике.

Спустя год д’Эмери вновь предложил обложить налогом домовладельцев пригородов Парижа, и вновь протесты населения и парламента заставили отложить этот проект. Но члены палат расследования^{22} решили не довольствоваться простым неформальным отказом от налога (так называемого туаз), они потребовали соблюдения всех юридических условностей с тем, чтобы исключить всякую возможность когда-либо вернуться к обсуждению вопроса об уплате туаз. Барийон, выступая в парламенте, даже предложил добиться от регентши торжественного обещания, что впредь ни один налог не будет вводиться без предварительного одобрения парламента^{23}. Самые молодые и радикально настроенные советники палат расследований потребовали открыть совместные заседания всех палат Парижского парламента. Первый президент парламента Матье Моле им отказал. Тогда члены палат расследований во главе с президентами Барийоном и Гэйяном собрались самовольно в палате Святого Людовика — зале для проведения наиболее ответственных и торжественных заседаний; они приступили к выработке общей линии поведения. Но легалистский бунт вскоре был подавлен: Гэйяна и двух других членов палаты расследований регентша отправила в ссылку, а Барийона — в тюрьму, где он вскоре умер^{24}. Эдикт о налогооблажении домов в пригородах Парижа все же был зарегистрирован парламентом.

Барийон не исповедовал каких-либо исключительно радикальных политических взглядов. От большинства членов парламента он отличался лишь большей честностью и решительностью характера. Он, как и его коллеги, был уверен, что верой и правдой служит королю и французскому государству, неотъемлемой частью которого является парламент.

Магистраты выступали подчас против Верховного совета, отстаивая, как им казалось, истинные интересы короля. В благосостоянии народа король, представлялось им, кровно заинтересован, и соответственно чрезмерный налоговый гнет вредит королевским интересам. Большинство магистратов искренне верили в эти идеологические построения, по альтруистические мифы скрывали реальность интересов иного порядка — корпоративных и гораздо более важных для каждого члена парламента. В конечном счете борьба именно за эти интересы определяла деятельность парламента, его тактику лавирования: он то поддерживал протесты парижских буржуа и простонародья, то послушно выполнял пожелания министров. Эта двойственность приводила к тому, что парламент оказывался посредующим звеном между Верховным советом и населением Парижа и вызывал недовольство то одной, то другой стороны.

Но лавирование становилось все более затруднительным. В сентябре 1647 г. парижские торговцы устроили шумные демонстрации во Дворце правосудия. Они оскорбляли магистратов, при этом особенным нападкам подверглись сын д’Эмери — президент третьей палаты расследований де Партиселли, его тесть — президент Ле Кване и генеральный прокурор парламента^{25}. В первой половине января 1648 г. Дворец правосудия вновь заполнили возмущенные парижане: они требовали прекращения преследований за неуплату налога^{26}.

Тогда же зимой 1647/48 г. значительно ухудшилась военно-политическая ситуация. Союзник Франции Голландская республика заключила сепаратный мир с Испанией, переговоры Франции с испанскими и австрийскими Габсбургами в очередной раз зашли в тупик. Требовалось вновь увеличить расходы на войну^{27}, и это в обстановке, когда Парижский парламент и другие верховные суды блокировали финансовую политику Верховного совета, а финансисты теряли доверие к казне: все неохотнее предоставляли займы, все выше поднимали ссудный процент. Стремясь укрепить доверие государственных кредиторов, д’Эмери без ведома Мазарини устроил для них аудиенцию у королевы, вызвав тем самым к себе недоверие первого министра.

В то время как внутригосударственные конфликты приводили к усилению корпоративной солидарности магистратов Парижского парламента, в Верховном совете нарастали трения.

Верховному совету и лично сюринтенданту финансов необходимо было сломить сопротивление парламента. Д’Эмери решил воспользоваться тем фактом, что в конце 1647 г. истек срок договора на аренду должностей магистратов суверенных судов Парижа (в том числе парламента). Обычно договор возобновлялся почти автоматически: уплачивалась полетта, которая подтверждала права с юридической точки зрения своеобразных арендаторов, а фактически владельцев должностей. Сюринтендант, в данном случае в полном согласии с Мазарини, хотел непродление договора использовать как средство давления на магистратов. Одновременно было решено провести королевское заседание и на нем утвердить шесть эдиктов, призванных обеспечить для казны поступление дополнительных средств: облагались налогом имущества, представлявшие собой отчужденный королевский домен; продавались новые должности в ведомстве канцлера; вводился повышенный тариф на ввоз продовольствия в Париж, правда, тариф маскировали под учреждение новых полицейских должностей; пускались в продажу новые полицейские должности и в провинции; создавались 12 дополнительных должностей докладчиков государственного совета^{28}.

15 января 1648 г. состоялось королевское заседание. Формально выраженной монаршей воле магистраты не смели противиться. Но во время заседания была высказана резкая критика всей правительственной политики. «Мы должны признаться Вашему Величеству, — говорил, обращаясь к десятилетнему Людовику XIV, генеральный адвокат Омер Талон, — что одержанные в войне победы ничуть не уменьшают нищеты ваших подданных, что имеются целые провинции, в которых людям нечего есть, кроме хлеба из овса и отрубей… Все провинции обеднели и истощились, и только ради того, чтобы Париж, а точнее, горстка избранных купалась в роскоши. Обложили налогами все, что можно себе представить. Сир, вашим подданным остались только их души, но и души, если бы они продавались, давно уже были бы пущены с молотка… Подобное деспотическое управление подошло бы скифам, варварам, тем народам, у которых и человеческого-то разве что лица, по только не Франции, которая всегда была самой цивилизованной страной в мире, а ее жители всегда считались свободными людьми»^{29}. Текст речи Талона был издан и стал распространяться по всей Франции «с целью возмущения умов», как с негодованием сообщил Талону кардинал Мазарини^{30}.

Отношения между Верховным советом и парламентом продолжали ухудшаться. В нарушение установленного порядка магистраты вновь стали рассматривать уже утвержденные во время королевского заседания эдикты. Они оправдывали это тем, что тексты эдиктов не были им зачитаны полностью, доказывали, что и после королевского заседания они имеют право обсуждать форму реализации эдиктов… При дворе заговорили о нанесении ущерба могуществу и власти короля. На что магистраты отвечали декларациями о верности королю, и декларации были совершенно искренними. Более того, на прямо поставленный, к тому же в письменной форме, вопрос королевы о праве парламента противиться королевской воле, они отказались отвечать^{31}. Магистраты никогда не забывали, что парламент — инструмент и порождение королевской власти. Особа короля, как и его власть, для них были священны, члены парламента могли с поразительной дотошностью профессиональных юристов обсуждать прерогативы любого государственного института, но абсолютный характер власти короля они никогда не подвергали сомнению. Обсуждать подобного рода вопрос казалось им святотатством.