Государство и народ. От Фронды до Великой французской революции

О принятом решении Моле оповестил народ, но восстание не прекращалось до следующего утра. Лишь при известии, что Бруссель вновь занял свое место на скамье парламента, в городе начали разбирать баррикады.

Но вечером прошел слух, будто из Арсенала в Пале-Руаяль перевезли огромный запас пороха — не иначе как королева готовилась примерно наказать парижан за восстание. Вмиг были приведены в боевую готовность баррикады, и вооруженная толпа окружила Пале-Руаяль.

С большим трудом посланным королевой офицерам удалось убедить народ в ошибочности его опасений. Вооруженное восстание прекратилось, но бунтовщические настроения отнюдь не рассеялись^{49}. Именно после «дня баррикад» в Париже начали печатать и распространять оскорбительные для королевского достоинства листовки. Народ стал распевать скабрезные песенки про любовь Дамы Анпы к кавалеру Мазарини. Первого министра обвинили во всех смертных грехах: он-де покровительствует ненавистным финансистам, нарушает старинные свободы и привилегии, транжирит казенные деньги…

Нельзя сказать, что Мазарини был совершенно равнодушен к тому, что писали парижские памфлетисты, к тому, что говорили на Новом мосту или возле фонтана Круа де Трауар — в традиционных местах сбора простого люда столицы. Из государственной казны регулярно выдавались субсидии Теофрасту Ренодо, выпускавшему официозную «Gazette», библиотекарь Мазарини, ученый муж Г. Ноде, получил задание написать опровержение на антиправительственные «пасквили…»^{50}. Но главными своими врагами первый министр считал отнюдь не простонародье или буржуа, поэтому все же его не очень заботило, что думали и говорили эти люди. Что бы ни происходило, он всегда выискивал тайные козни вельмож и государственных сановников. События 26–27 августа показались ему делом рук государственного секретаря Шавиньи и бывшего хранителя печати Шатонефа. Мазарини вспомнил, как Шавиньи убеждал членов Верховного совета в необходимости жестких мер, как он с помощью герцога Орлеанского наводил королеву на мысль о необходимости ареста наиболее решительных оппозиционеров из числа магистратов.

У кардинала была записная книжка, о существовании которой никто не знал, в нее он заносил самое сокровенное: набрасывал планы, характеризовал людей. В последние дни августа 1648 г. он записал: «Необходимо, чего бы это ни стоило, вернуть власть и вознести ее выше, чем она была… в противном случае остается только ожидать полного краха, смириться с тем, что мы станем столь же смешными и презренными, сколь до сих пор были уважаемыми и внушавшими страх»^{51}. Чтобы добиться желаемого, следовало прежде всего усмирить бунт Парижского парламента, для чего его надо было лишить народной поддержки. Эта задача не представлялась Мазарини сложной, «так как, по его мнению, breves populi amores — нет ничего более ненадежного и быстро преходящего, чем привязанность этого многоголового зверя»^{52}. Народ защищал Брусселя и парламент, уповая на то, что магистраты добьются снижения налогов, рассуждал Мазарини, но как только простой люд узнает, что король собирается его наказать за поддержку парламента, он отвернется от прежних кумиров… Отъезд короля из Парижа — таков может быть первый удар по парламенту^{53}.

Решительность же парламентской оппозиции Мазарини объяснял страхом, который испытывали магистраты при мысли, что слишком далеко зашли в своей конфронтации с регентшей и что прощения им по будет. Единственный выход они видели в смене правительства… так, чтобы первым министром стал Шавиньи или Шатонеф^{54}. Круг замыкался.

Записи Мазарини не представляли собой следы досужих размышлений. 20 сентября Анна Австрийская переехала из Парижа в Рюэй. Несколькими днями раньше туда отправились Мазарини и малолетний король. Едва обосновавшись в бывшей резиденции Ришелье, королева приступила к решительным действиям. Шатонеф был отправлен в изгнание, Шавиньи заключен в Венсеннский замок.

Известие об отъезде королевской семьи вызвало в столице некоторую растерянность. Заговорили о том, что королева собирается переехать в Тур, куда будут вызваны члены суверенных судов, что Париж будет осажден^{55}. Но вскоре пошли слухи иного рода: будто кто-то из приближенных к королеве людей собрал отряд дворян, по те, узнав, что им предстоит заняться поимкой бежавшего из заключения герцога Бофора, разъехались по домам.

В парламенте впервые раздались открытые выступления против Мазарини. Вспомнили о постановлении 1617 г., запрещавшем иностранцам занимать во Франции пост министра. Но резкие слова так и остались словами. Принятая парламентом ремонстрация носила умеренный характер: выражалась покорнейшая просьба к регентше вернуть короля в Париж и тем самым продемонстрировать народу свое благорасположение и высказывалось пожелание, чтобы герцог Орлеанский, принцы Конде и Конти приняли участие в заседаниях парламента^{56}. Постановление парламента было кассировано королем. Анна Австрийская желала покончить с кризисом как можно скорее. Вернувшемуся с театра военных действий принцу Конде она предложила, использовав четырехтысячную армию, имевшуюся в ее распоряжении в тот момент, захватить Париж. С военной точки зрения это было нереальное предложение. Конде, как и большинство других членов Верховного совета, предпочел переговоры.

В конце сентября в Сен-Жермене принцы, представители королевской администрации и делегаты парламента приступили к обсуждению декларации палаты Святого Людовика.

Фактическое запрещение превентивных арестов, ограничение 24 часами заключения без суда вызвали наибольшие возражения королевы. Анне Австрийской казалось, что, если она согласится на такие требования, государственная власть будет низведена до того, что ее сын превратится просто в карточного короля.

Но делегация парламента отличалась непреклонностью. Впрочем, их твердость во многом поддерживалась воспоминаниями о тех толпах народа, что весь сентябрь собирались у здания парламента во время его заседаний. Дело шло к срыву переговоров, но истинный дипломат Мазарини обескураживающим цинизмом своих доводов убедил королеву. Его мысль была проста: если королева решила пи в коем случае не соблюдать условий декларации палаты Святого Людовика, то большого вреда не будет от ее формального одобрения.

В конце октября Шавиньи был отпущен на свободу, Шатонеф вернулся из изгнания, а королева торжественно въехала в Париж. Все пункты декларации палаты Святого Людовика обрели силу закона. В ходе сен-жерменских переговоров были внесены лишь два существенных изменения, по именно они свидетельство непрочности коалиции оппозиционных сил. Пункт о «lettres de cachet», о запрете произвольных арестов на основе запечатанных писем, первоначально касался всех подданных французского короля, в редакции, принятой в декларации 22 октября, говорилось уже только о чиновниках. Было допущено отступление и в вопросе о выплате жалованья различным категориям чиновничества: определялось, что пока длится война, члены суверенных судов будут получать три четверти своего обычного жалованья, все остальные чиновники — половину, подобного неравенства в требованиях палаты Святого Людовика не было.

Итак, программа традиционного чиновничества официально утверждена, оставалось самое сложное — добиться ее реализации. Палата Святого Людовика, единственный организационный центр общий для всех суверенных судов Парижа, была распущена еще в конце лета. Парижский парламент пользовался лишь моральным авторитетом во всей стране, национальным институтом он по являлся, исполнительной властью обладал лини, в своем округе, и власти этой было явно недостаточно для реализации подобной программы. Декларация 22 октября оказывалась абсурдным документом, претворять ее в жизнь должны были регентша и Верховный совет, а именно они максимально противодействовали ее утверждению. Правда, магистраты добились победы не сами по себе, а опираясь на широкое социальное движение буржуа и простонародья.

Но о руководстве этим движением никто из членов парламента не смел и помышлять. Их сила была в короле, а не в народе, во всяком случае, так думали сами магистраты. Победа завела парламентскую Фронду в тупик, в высшем взлете активности парламента уже начала проглядывать историческая обреченность этого института.

В историческом процессе гораздо больше парадоксов, чем логически безупречного развития. Противоборство двух сил часто заканчивается их совместной гибелью и рождением нового феномена, чуждого и одновременно родственного обеим. Так, правовые и административные формы буржуазного государства вырабатывались во Франции во многом в ходе долголетней борьбы парламентов и Верховного совета. Ни магистраты, пи министры не ратовали за капитализм, в XVII в. о самом феномене во французском королевстве просто никто не имел ясного представления, не говоря уже о понятии, которое возникло лишь в XIX в.

Ни одну из противоборствующих сторон нельзя назвать пи прогрессивной, ни консервативной: Мазарини защищал институт интендантов и в их лице прообраз чиновничества современного типа; суверенные суды, отстаивая контролируемость государственного бюджета, подготавливали почву для идей разделения властей и подотчетности исполнительной власти, их требование ограничения 24 часами несанкционированного судом ареста подводило к одной из аксиом буржуазного права…

Но это уже взгляд из будущего. Современники же думали и говорили о «величайшей победе» Парижского парламента. Одни из старейших магистратов, Андре Лефевр д’Ормессон, следующим образом охарактеризовал Сен-Жерменскую декларацию: «Королевскую власть она приводит к должному состоянию, ограничивая ее. Все здравомыслящие люди считают эту декларацию творением не простых смертных, а делом рук нашего господа бога. Верховному совету не хватало благоразумия, и парламент совершил то, что первоначально не собирался совершать— благодаря народной поддержке в день баррикад он возвысился над Верховным советом и принял власть на время малолетства короля. В ходе своих заседаний парламент отобрал у Верховного совета все, что он посчитал нужным, и г-н Матье Моле возвысился над г-ном канцлером Сегье, который не посмел сопротивляться, видя, что весь народ и все парламенты готовы защищать парламент Парижа, который приводит в движение все королевство и который облегчил положение народа и установил лучший порядок в управлении государством»^{57}.

Тем временем Мазарини спокойно обделывал свои дела и дела государства. Одним из параграфов декларации 22 октября предусматривалось регулярное и обязательное выделение из бюджета средств на выплату жалованья армии. Мазарини вскоре нарушил это условие и использовал солдатские деньги для выплаты процентов своему банкиру и банкиру Конде. Лишенные средств к существованию, наемники стали заниматься грабежами и вымогательством в пригородах Парижа. 16 декабря парламент решительно осудил нарушение финансовой дисциплины и вызванные этим беспорядки. Но на этот раз его инвективы задевали не только Мазарини, по косвенно и Конде. Великий военачальник и так с трудом выносил высокомерие «людей мантии», а уж терпеть поучения, как и сколько платить войску, он вообще не мог. Произошло резкое объяснение. Ухудшив отношения с одной партией, Конде автоматически сблизился с другой. Такова будет позиция Конде и других принцев на протяжении всего периода Фронды. Борьба клик будет затушевывать борьбу партий, превращать трагедию в фарс, революцию в сплетение заговоров и мятежей.