Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников XVIII – начала XX в.
Шрифт:
Некоторые религиозные нарушения были связаны с семейными отношениями и сегодня были бы квалифицированы как преступления против нравственности. Согласно запискам путешественников начала XIX в., в Бухаре за супружескую измену, прелюбодеяние или кровосмешение предавали казни. Мужчин за это преступление завязывали в мешок и сбрасывали с «Башни смерти» [54] , а женщин по грудь закапывали в землю и забивали камнями [Будрин, 1871, с. 38; Мейендорф, 1975, с. 145; Стремоухов, 1875, с. 684] [55] . Впрочем, если преступник обладал высоким статусом, ему грозило менее тяжкое наказание. Так, индиец Мохан Лал, спутник А. Бернса, сообщает, что сын бухарского кушбеги в состоянии алкогольного опьянения ворвался в дом уважаемого человека и изнасиловал его дочь. Сначала кушбеги намеревался отделаться штрафом, но, видя негодование бухарцев, был вынужден согласиться на позорящее наказание: его сына провезли обнаженным по городу на верблюде, а стражники, шедшие рядом, громогласно
54
Впрочем, как отмечает И.Т. Пославский, сбрасывание с «Башни смерти» было «трудной и хлопотливой процедурой» (поскольку преступник всячески сопротивлялся, когда его засовывали в мешок, а затем его еще надо было тащить на верх башни-минарета), поэтому во многих случаях приговоренным к этой казни перерезали горло на торговой площади, а затем вешали [Пославский, 1891, с. 80].
55
Возможно, это было связано с тем, что эмир Хайдар был весьма строгим ревнителем шариата.
Некоторые примеры религиозных преступлений и наказаний представлялись европейцам странными, поскольку они, по всей видимости, недооценивали степень религиозности бухарцев. Например, А. Бернс упоминает об одном бухарце, который, сочтя себя виновным в нарушении религиозных предписаний и боясь попасть после смерти в ад, сам явился в суд и попросил себе смертной казни; суд приговорил его к побиванию камнями, и приговор был приведен в исполнение, причем первый камень бросил сам эмир, перед тем давший указание, что если преступник захочет бежать и тем самым спасти жизнь, ему не следует препятствовать. Тот же Бернс сообщает, что за год до его приезда в Бухару один местный житель в пылу ссоры проклял свою мать и тоже сам явился в суд, потребовав себе смертной казни, хотя сама мать его уже простила и молила суд пощадить его [Бернс, 1848, с. 433–435].
Убийство обычно каралось также смертной казнью. Чаще всего в качестве таковой применялось повешение или сбрасывание с «Башни смерти» [Будрин, 1871, с. 38; Демезон, 1983, с. 57–58]. Однако степень наказания порой зависела от того, на кого именно покусился убийца, и если жертвой оказывалось высокопоставленное лицо, то преступнику грозила весьма мучительная смерть. Наиболее известным примером является убийство бывшим чиновником главного бухарского зякетчи Мухаммад-Шарифа-диван-беги, сына и предполагаемого преемника кушбеги Муллы-Мехмеди-бия в 1888 г. Убийцу было решено передать в руки родственников убитого, которые сначала мучили и терзали его самым жестоким образом, переломав ему руки и ноги, потом, уже полумертвого, привязали к ослу, протащили по городу, а затем бросили тело за городскими воротами на съедение собакам. И.Т. Пославский отмечает при этом, что родственники жертвы, несмотря на свой высокий статус, не поколебались «оскверниться» ремеслом палачей, но в дальнейшем это не сказалось на их репутации [П.П.Ш., 1892; Пославский, 1891, с. 80–81; Dobson, 1890, p. 272–273].
Строгие наказания существовали за посягательства на имущество. За грабеж нередко следовала смертная казнь. Впрочем, в некоторых случаях преступники могли откупиться. Согласно А. Бернсу, один приезжий афганец за грабеж в Бухаре был приговорен к смерти, но ему, как иноземцу, дали возможность откупиться и уехать из страны; однако пока он был под судом, несколько его соотечественников также поймали на грабеже – в итоге были казнены и они, и тот, кто уже внес выкуп (причем деньги были ему предварительно возвращены) [Бернс, 1848, с. 435–436]. За воровство также могли приговорить к смертной казни (через повешение [56] ), хотя чаще практиковалось тюремное заключение. В некоторых случаях воров, в прямом соответствии с шариатом, приговаривали к отрубанию руки [Демезон, 1983, с. 57; Семенов, 1902, с. 980; Mohan Lal, 1846, р. 130–131].
56
Более тяжкий вариант смертной казни для воров – путем перерезывания горла – вероятно, применялся при особых обстоятельствах. Так, согласно донесению первого русского политического агента Н.В. Чарыкова, в августе 1886 г. семерым ворам было перерезано горло в эмирской цитадели [Пирумшоев, 1998, с. 132]. Дело происходило во время мощного народного выступления (восстания Восе), так что, вероятно, такой жестокой казнью даже воров эмир намеревался пресечь какие бы то ни было беспорядки и противоправные деяния в своей столице.
Как видим, система преступлений и наказаний в Бухарском эмирате не может быть однозначно определена как мусульманская или тюрко-монгольская: в ней сочетались элементы обеих правовых систем. И если в большинстве случаев мусульманское право предписывает взыскать с преступника компенсацию причиненного вреда (а в некоторых случаях – даже простить нарушителя),
то бухарские власти стремились, в первую очередь, продемонстрировать суровое отношение к преступникам и наказать их как можно строже, что имело также и цель устрашения потенциальных преступников [57] .57
При этом даже самые жестокие казни совершались публично, причем народ часто ходил на них как на развлечения – с детьми и едой. Неслучайно публичные казни на базарной площади назывались «тамаша» – точно так же, как народные гулянья и театральные представления [Соловьева, 2002, с. 107–116].
Судебную власть в Бухарском эмирате осуществляли как представители светских властей, так и представители духовенства. Первые действовали на основе собственного усмотрения, обычаев, указаний вышестоящих властей, вторые – на основе предписаний шариата.
Верховным судьей традиционно являлся сам монарх – эмир, который разбирал наиболее серьезные преступления, чаще всего направленные против государя и государства, либо связанные с деятельностью наместников-беков (возбуждаемые по жалобам их подданных). Формально опиравшийся на нормы шариата, фактически эмир все дела разрешал по собственному усмотрению, а приговором по уголовному делу чаще всего была смертная казнь [Ханыков, 1843, с. 179]. Уголовно-правовую позицию бухарского эмира весьма четко изложил кушбеги в разговоре с российским послом С.П. Носовичем в 1870 г.: по его словам, держать народ в повиновении можно было только под постоянным страхом телесных наказаний и смертной казни, которые вправе налагать монарх, получая сведения о преступлениях от доносчиков, интриганов и даже клеветников [Носович, 1898, с. 275–276].
Эмир вполне мог отменить даже свое собственное ранее принятое решение и вынести новое, более суровое. Н.А. Маев описывает случай, когда на прием к эмиру Музаффару в свите гиссарского бека прибыл некий Рахматулла-токсаба, принимавший участие в восстании Катта-туры – старшего сына эмира. И хотя ранее эмир его простил и сам позволил прибыть ко двору, он приказал его схватить, а вскоре вынес «хатт» (смертный приговор), и токсабу тут же казнили, а труп бросили на городской площади [Маев, 1879а, с. 105–106]. Иногда эмир принимал решение о наказании по причине собственной мнительности: так, в начале XX в. эмир Абдул-Ахад назначил чиновника на высокую должность и тут же приказал ему дать 75 палок за то, что тот допустил нарушение придворного церемониала [Л.С., 1908, с. 32–33].
Беки также обладали правом суда в своих владениях и имели всю полноту судебной власти, однако выносившиеся ими смертные приговоры подлежали утверждению эмиром [Галкин, 1894б, с 27; Ржевуский, 1907, с. 227]. В остальных же случаях бек имел полную свободу принятия решений и вынесения приговоров. Так, максимальное число палочных ударов в Бухарском эмирате формально не должно было превышать 75, и к такому наказанию мог приговаривать только сам эмир, бекам же позволялось приговорить не более, чем к 25 ударам, но нередко они приговаривали и к 50, а в некоторых регионах – и к 100 ударам [Варыгин, 1916, с. 799; Кузнецов, 1893, с. 71].
Правоохранительную деятельность на местах осуществляли амлякдары со своими помощниками-джигитами, а в отдельных селениях – аксакалы. Они могли разбирать и мелкие правонарушения в качестве судей, но, в отличие от беков, имели право приговорить виновного только к кратковременному аресту, небольшому штрафу или нескольким палочным ударам [Гаевский, 1924, с. 60; Галкин, 1894б, с. 27; Кун, 1880, с. 228].
Для получения показаний к подсудимым и даже к свидетелям применялись различные пытки: в зависимости от тяжести преступлений, в которых они подозревались, их били палками, прижигали углями и каленым железом, выдергивали волосы и ногти, ломали суставы, отрезали нос, ломали руки-ноги, выкалывали глаза [Варыгин, 1916, с. 798–799; Стремоухов, 1875, с. 684]
Каждое дело, как уголовное, так и гражданское, означало получение существенной выгоды чиновником, который его разбирал. Поэтому неудивительно, что многие из них старались увеличить ее всеми возможными способами. М.А. Варыгин описывает, как во время посещения им Кулябского бекства два узбекских семейства начали имущественный спор и пошли на суд к амлякдару, который, осведомившись о сумме иска, заломил сбор в свою пользу в размере 1 тыс. таньга. О деле стало известно беку, который, не желая упускать выгоды, велел подчиненному передать тяжбу на его собственное рассмотрение. Пока бек и амлякдар препирались, тяжущиеся успели помириться и теперь думали, как бы им избежать суда и, соответственно, расходов [Варыгин, 1916, с. 797].
В городах охрана правопорядка обеспечивалась стражей, во главе которой находился миршаб [58] со своими помощниками джура-баши (дабаши) – все они подчинялись непосредственном бекам (в Бухаре – соответственно курбаши) [Кун, 1880, с. 229; Гаевский, 1924, с. 59]. Миршаб занимался поиском преступников, старался пресекать противоправные деяния, а главное – задерживал всех, кто ходил по городу по ночам, и представлял на суд эмира [Ханыков, 1844, с. 8–9, 14] (см. также: [Кюгельген, 2004, с. 101]).
58
Этого чиновника также называли «хозяином ночи», потому что основные свои правоохранительные обязанности он выполнял ночью, тогда как днем эта функция в большей степени реализовывалась раисом [Ханыков, 1844, с. 5].