Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников XVIII – начала XX в.

Юридически это обосновывалось тем, что все иноверцы считались как бы «гостями» в Бухаре и, соответственно, их нельзя было приравнивать по статусу к «постоянным жителям»-мусульманам, отсюда – разница в налогообложении, одежде, профессиях и проч. [Кун, 1880, с. 218; Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 166–168].

В качестве своеобразных льгот иноверцам позволялось производить и потреблять вино (в частности – армянам и евреям) [Russian Missions, 1823, р. 49–50]. Кроме того, им позволялось иметь собственные культовые сооружения. Например, в 1830-е годы эмир позволил евреям отремонтировать свою старую синагогу – правда, без права расширять принадлежавший ей земельный участок [Wolff, 1846, р. 259].

Несколько особенным по сравнению с другими иноверцами было положение уроженцев Персии, большинство которых исповедовали шиитский вариант ислама. Как уже отмечалось выше, персы нередко могли сделать карьеру при дворе, приобрести значительное политическое влияние. Однако их принадлежность к шиизму являлась причиной пренебрежительного отношения к ним со стороны суннитского большинства Бухары. Большинство персов попадали в Бухару в качестве рабов [65] , но даже и свободного шиита любой «правоверный» суннит мог обидеть, ограбить и даже продать в рабство. С презрением бухарцы относились к возвысившимся персам и даже могущественного кушбеги именовали «кызылбашским (т. е. персидским. – Р. П.) рабом» [Mohan Lal, 1846, р. 129, 139].

65

П.И. Демезон, а вслед за ним и ряд других путешественников, приводит любопытное замечание о том, что согласно шариату, суннит не может продать в рабство своего единоверца, поэтому кочевники-работорговцы, захватывавшие пленников, которые, как потом выяснялось, оказывались суннитами, начинали их мучить и пытать, пока те не объявляли себя шиитами. В этом случае запрет на их продажу снимался [Демезон, 1983, с. 59].

Далеко не всегда единство вероисповедания влекло более благожелательное отношение эмиров к тем или иным подданным. Ярким примером тому являются кочевые подданные Бухары.

В Бухарском эмирате с 1820-х годов проживало довольно значительное количество туркмен племени эрсари. Как раз в это время эмир Насрулла начал формировать постоянную армию на профессиональной основе, которая насчитывала в 1830-е годы 19 тыс. солдат (сарбазов). Поэтому кочевники (в первую очередь те же туркмены [66] ) привлекались к военным действиям в качестве ополчения, которое, впрочем, могло насчитывать почти такое же количество войск – 18 тыс. конников [Записки, 1983, с. 71]. Однако уже к середине XIX в. бухарские туркмены почти полностью перешли от кочевого образа жизни к оседлому, и утратили склонность к военной службе [Вамбери, 2003, с. 174]. Как уже упоминалось, на территории их проживания, в долине р. Амударьи под предлогом необходимости защиты Бухары от набегов хивинских туркмен, было построено три крепости, каждая из которых стала центром отдельного бекства. При этом беками и амлякдарами (а также писцами и сборщиками налогов) назначались отнюдь не туркмены, а узбеки или персы (из местных туркмен назначались только аксакалы – главы отдельных селений), так что, защитить их интересы было некому. В результате население, насчитывавшее около 6 тыс. дворов, должно было содержать весьма многочисленный штат целых трех административных округов. Неудивительно, что эти туркмены были настроены крайне негативно по отношению к бухарским властям и охотно поддерживали любые восстания против эмира, в том числе и мятеж его старшего сына Катта-туры [Быков, 1884, с. 45, 70] [67] .

66

Кстати, в связи с военной службой британский дипломат и разведчик А. Бернс, побывавший в Бухаре в 1832 г., упоминает представителей еще одного кочевого народа – калмыков: согласно его сведениям, в столице эмирата имелась тысяча таких воинов [Путешествие, 1850, с. 487] (см. также: [Беневени, 1886, с. 125]). По-видимому, речь идет о представителях монгольского племени ойрат, выехавших из Джунгарии после ее разгрома империей Цин в середине XVIII в.: не доверяя собственным соплеменникам, эмир Насрулла предпочитал держать в столице «иностранный легион», который целиком зависел от монарха и, соответственно, был ему верен.

67

Н.А. Маев упоминает о другом подразделении туркмен-эрсари, которые жили в районе кишлака Гуряш (также на Амударье), но насчитывали порядка 40 тыс. кибиток и весьма «исправно грабили» оседлых подданных эмира, на что он закрывал глаза. Глава этих туркмен, Тилля-токсаба, являлся фактически удельным правителем и даже самостоятельно вел переговоры с афганским эмиром Абдуррахманом [Маев, 1881, с. 174–175].

В несколько более выгодном положении находились другие кочевники, признававшие власть эмира, – казахи. Учитывая их немногочисленность, а также тот факт, что благодаря им эмиры могли предъявлять право на власть над казахами, находившимися в российском подданстве [68] , бухарские власти ограничивались тем, что брали с казахов лишь зякет, не «обирая» их [Ханыков, 1843, с. 74–75].

В заключение нельзя не сказать несколько слов о судьбе русских пленников в Бухаре, которые появляются там со времени неудачной экспедиции князя А. Бековича-Черкасского в Хиву в 1717 г. Ф. Ефремов в 1770-е годы еще застал в живых нескольких из них, каждому из которых было уже к этому времени около 100 лет [Ефремов, 1811, с. 89, 94–95]. Их пример, равно как и пример самого Ефремова, показывает, что далеко не все русские в Бухаре попадали в тяжелые условия, многие из них поступали на службу в армию эмира (правда, не всегда добровольно) и даже достигали определенных постов. Выше мы уже упоминали, что в 1820-е годы топчи-баши, т. е. глава артиллерии эмира Хайдара, оказался беглым русским капралом Андреем Родиковым [Яковлев, 1822б]. Позднее ту же должность занимал пленный сибирский казак Алексей Яковлев, принявший ислам и имя Осман, но впоследствии решивший поучаствовать в политических интригах и задушенный эмиром по наговору его противников [М.У., с. 71; Стремоухов, 1875, с. 651–652]. Уже во второй половине XIX в. русский беглец, подозревавшийся в связях с «революционерами 1848 г.» [69] , сначала был у эмира Музаффара военным советником, но потом ушел со службы и был назначен… главным врачом Бухары [Костенко, 1871, с. 70].

68

Сразу отметим, что эти претензии изредка использовались бухарскими властями лишь в дипломатической игре и не имели реальных последствий – в отличие от претензий Хивинского ханства на земли казахского Младшего жуза.

69

Возможно, имеются в виду петрашевцы?

Отметим, что русским в Бухаре, как и другим иноверцам, позволялось исповедовать свою веру и даже проводить богослужения в отведенных местах. Однако далеко не все из них сохраняли приверженность к православию. Н.П. Игнатьев, ездивший в 1858 г. в Бухару с посольством, одной из целей которого было освобождение русских пленников, впоследствии вспоминал, что многие из них к этому времени приняли ислам, завели семьи, женившись на местных женщинах, некоторые даже завели гаремы. Естественно, пишет дипломат, настаивать на их возращении в Россию стало бы противоречием утверждению о том, что «русский подданный нигде не затеряется» [Игнатьев, 1897, с. 225–226].

Таким образом, можно сделать вывод, что положение национальных и религиозных меньшинств в Бухарском эмирате было довольно противоречивым. С одной стороны, национальная принадлежность не играла роли, и если иностранец был мусульманином или же принимал ислам, он мог сделать успешную карьеру вплоть до высших постов в государстве или армии. С другой стороны, даже провозглашая себя поборниками «истинной веры», бухарские монархи не проводили политику тотального угнетения представителей других вероисповеданий, о чем свидетельствует проживание в Бухаре многотысячной еврейской диаспоры, нескольких тысяч индусов, некоторого количества армян, китайцев, калмыков и др. И их положение, как мы могли убедиться далеко не всегда было хуже, чем положение мусульманских подданных эмиров – например, вышеупомянутых туркмен-эрсари.

Тем не менее представители меньшинств традиционно выражали недовольство своим положение и, как мы покажем ниже, впоследствии российские власти постарались сделать так, чтобы бухарские монархи отменили значительную часть ограничений в их статусе.

Глава III Государственность и право Хивинского ханства в записках путешественников

Особенности географического положения Хивинского ханства и политической ситуации в нем стали причиной того, что его посетило гораздо меньшее число российских и западных путешественников. Тем не менее те, кто в нем побывал (а это были преимущественно русские и английские разведчики и дипломаты), оставили ценные и порой весьма яркие характеристики государственного и правового развития этого государства в XVIII – второй половине XIX в., до попадания ханства под протекторат Российской империи. В настоящей главе предпринимается попытка анализа сведений путешественников о государственности и праве Хивы, их общих и специфических чертах по сравнению с другими среднеазиатскими государствами.

§ 1. Монархи: особенности правового статуса

Монархия в Хивинском ханстве в XVIII в. переживала кризис, во многом сходный с тем, который имел место в Бухаре, причем проявился он даже более ярко и драматично. В течение практически всего XVIII в. Хивинское ханство являлось ареной борьбы за власть представителей различных ветвей рода Чингис-хана: потомков местной правящей династии Арабшахидов [70] , казахских и каракалпакских султанов. Могущественные аристократические кланы Хивы, стремясь усилить собственное влияние в ханстве, поддерживали то одних, то других претендентов, при этом сами ханы зачастую были лишь марионетками в руках клановых вождей и свергались или даже умерщвлялись, если пытались играть самостоятельную роль. Персидский историк XIX в. Абдул-Карим Бухари выразительно охарактеризовал эту ситуацию как «ханбази», т. е. «игру в ханы» [Boukhary, 1876, р. 180].

70

Это были потомки Арабшаха, золотоордынского хана 1370-х годов, занявшие трон Хивы в начале XVI в.

Хивинские события XVIII в. известны преимущественно по восточным источникам: собственно хивинским, персидским, бухарским и т. д., а также по материалам переписки казахских ханов и султанов, туркменских родоплеменных предводителей, калмыцких ханов с российскими властями. Однако не меньшую ценность представляют сведения о ситуации в Хиве и положении ее монархов, содержащиеся в записках российских очевидцев – путешественников, лично побывавших в Хиве во время описываемых событий [71] .

71

Исследователи уже обращали внимание на ценность их сведений для истории Хивинского ханства и входивших в него народов (см., например: [Обзор, 1955, с. 18–22, 27; Атдаев, 2010, с. 18–19; Ниязматов, 2013, с. 399–408, 454–460]), однако, насколько нам известно, их информация об особенностях государственного устройства Хивы в рассматриваемый период до сих пор не исследовалась.

Фактически только первый из авторов, чьи сведения мы используем, Ф. Беневени, обладал вполне официальным статусом посланника Петра I (побывал в Хиве в первой половине 1720-х годов), тогда как ситуация с другими гораздо сложнее. Так, Д. Гладышев и И. Муравин формально являлись участниками научной экспедиции в Приаралье 1740–1741 гг., однако из их сведений можно сделать вывод, что они выполняли также и дипломатические поручения. «Агентом под прикрытием» был капитан Г. Тебелев, под видом торговца побывавший в Хивинском ханстве в 1741 г. (отправивший его астраханский генерал-губернатор М.М. Голицын прямо писал в своем отчете в Коллегию иностранных дел: «Отправлен был от меня под протектом купечества на одном судне з запасом астраханского гарнизона капитан Гаврила Тебелев» [РТО, 1963, с. 64]); в таком же статусе был отправлен и еще один офицер – капитан В. Копытовский. Точно так же в 1753 г. в Хиву был направлен торговый караван под номинальным руководством самарского купца Д. Рукавкина: в его состав были включены два оренбургских чиновника, Я. Гуляев и П.Чучалов, которые (как и Гладышев с Муравиным) вели официальные переговоры с ханом и собрали ряд важных сведений о политической ситуации в ханстве. Наконец, майор Е.И. Бланкеннагель побывал в Хиве в 1793–1794 гг. в качестве глазного врача (для оказания помощи дяде могущественного временщика Аваз-бия Кунграта), но его сведения также заставляют думать, что функции «майора-медика» были лишь прикрытием для осуществления разведывательной деятельности, в которой, как он сам писал, подозревали его и хивинцы. Поскольку имперские власти были заинтересованы в получении объективной информации, можно отнестись к сведениям этих авторов с большим доверием, чем к сочинениям придворных историков правителей Центральной Азии.

Ф. Беневени подробно рассказывает о противостоянии двух претендентов на трон – Ширгази и Шах-Тимура. Оба претендента происходили из хивинской правящей династии Арабшахидов, но Ширгази принадлежал к боковой ветви, уже давно проживавшей в Бухаре, и поэтому узбекская знать предпочла его Шах-Тимуру, являвшемуся сыном недавно умершего хана Мусы, полагая, что «пришлый» правитель окажется более покладистым. Однако Ширгази вскоре проявил себя властным и энергичным монархом, что вызвало сильное недовольство его покровителей и заставило подумать о замене. Ф. Беневени в письме Петру I еще в январе 1722 г. писал, что «в Хиве между двумя партиями озбецкими под намерением, чтоб Ширгазы хана переменить и на его место поставить Мусы хана сына, еще в четырнадцати годах Шах Темир Султаном нарицаемого» [Беневени, 1986, с. 65]. Шах-Тимур уже годом раньше был провозглашен своими сторонниками ханом в Кунграде – центре так называемого Аральского владения, являвшегося полунезависимым регионом Хивинского ханства, тем самым бросив вызов «столичному» хану, – в результате ханство фактически раскололось надвое.