Государыня и епископ

И тут сразу, как по команде, а может, и дал знак предводитель, любитель музыки и народных плясок, мечтавший устроить театр в городе, как устроил Энгельгард в Могилеве, или Зорич в Шклове, да кишка тонка, — в смысле кошелек тощ, — опять запели и затанцевали девки, закружились, заголосили. Горели шесть костров вокруг площади, тени метались по белому снегу, и на лице императрицы отразилось явное удовольствие. Она даже вынула руки из теплой меховой муфты и похлопала девкам, конечно, тотчас захлопали все. А громче всех Ждан-Пушкин, как будто это он пел и плясал.

— А теперь просим, Екатерина Алексеевна, на скромный ужин! — произнес Родионов и простер руку к дворцу.

Столы были уже накрыты, но тут Безбородко сообщил Энгельгарду, а Энгельгард, как обычно, Родионову, что императрица ужинать будет на своей, привезенной посуде, так что возникла минутная суета с переменой.

Зорич, разумеется, тоже появился здесь, но добиваться права сказать свое слово не стал, ему это было ни к чему: Екатерина Алексеевна сама заметила его, улыбнулась и подозвала к себе. Говорили они вполголоса, никто не расслышал о чем. А когда прощались, на лице государыни ничего нельзя было прочитать, а вот Зорич казался сильно воодушевлен. Все, конечно, слышали об их когдатошней нежной дружбе, слышали и о том, что быстро государыня утомилась от лихого генерал-майора, а избавилась от него, подарив Шклов, потому и глядели на них во все глаза. Глядели, да ничего не выглядели: поговорили, улыбаясь друг другу, и простились. Не то было, когда приезжала Екатерина Алексеевна в Могилев и в Шклов. Что ж, доходы теперь у Зорича не те. Бывало, держал кадетское училище для неимущих дворян, открытый стол — входи и наслаждайся, императрицу в Шклове встретил иллюминацией, шумным маскарадом, устроил и театральное представление. Мстиславль для него чужой город, да и задача перед государыней иная, зачем ей сейчас маскарад? Маскарады будут уже в Тавриде, и устраивать их станет сам князь Потемкин.

Царица согласно кивнула и шагнула к почивальному дворцу. За ней охотно повалила вся ее изголодавшаяся свита. То были принц австрийский Кобенцель, французский Луи Сегюр, английский Фиц Герберг, принцы Карл Иосиф де Линь и Карл Генрих Насау-Зинген, добрых два десятка своих придворных, ну и конечно, стайка роскошных дам: фрейлины Браницкая, Скавронская, Протасова, Чернышева. В общей сложности в кортеж императрицы входило тридцать два высших чиновника.

Вместе с белорусскими гостями и самыми значительными лицами города за столом оказалось около пятидесяти человек, и все с любопытством изучали закуски.

Ни у пяти поварех, которых в самом деле Родионов привез из Могилева, придав им в помощницы своих поварят, ни у городничего, ни у Ждана-Пушкина, ни у самого Родионова или даже у Энгельгарда не было представления, что такое царский ужин, и повара наготовили столько, что хватило бы и лакеям, и форейторам, парикмахерам, камердинерам, музыкантам, скороходам и прочим — всего было за двести человек. Этих гильдейский староста Рог повел в большую трапезную.

Императрица, вошедши, на минуту задержалась, оглядывая столы, и направилась в центр, свита тоже недолго топталась у порога, видимо, места каждого были изначально расписаны, а вот хозяева — три архиепископа, обер-комендант Родионов, городничий Радкевич, предводитель Ждан-Пушкин, капитан-исправник Волк-Леванович и несколько помещиков, которых никто не приглашал, однако прорвались, столпились при входе. И тогда Безбородко сделал им знак рукой, показав на десяток свободных мест с краю столов, дескать, смелее. Тотчас они шумно направились к свободным стульям и, наверно, правильно сели, потому что Екатерина Алексеевна поощрительно улыбнулась, и Безбородко тоже кивнул лысеющей головой. Наконец все уселись, и все были довольны, а если недовольны, то выяснится это потом, позже, когда пройдет время и все вспомнят, кто на что мог претендовать и что получил вместо желаемого и ожидаемого. Самое неприятное для Родионова было в том, что прорвался на ужин пан Чубарь, хотя пожалел для императрицы своих породистых лошадей.

Однако прежде ужина произошло представление императрице самых известных людей губернии и Мстиславского уезда. Губернатора Энгельгарда Екатерина знала и помнила — она редко забывала тех, кто однажды появлялся перед ее глазами, тем не менее, видимо, по протоколу, его все же представил Безбородко, а далее знакомство вели Энгельгард и обер-комендант Родионов. Каждый из представленных делал шаг к императрице, кланялся, а когда дошла очередь до Ждана-Пушкина — этот не утерпел и сделал два шага, а поклонился глубже и преданнее других, махнул рыжей шевелюрой так, что пламя свечи возле государыни заколебалось. Уши у него от удовольствия и волнения горели и, наверно, светились бы в темноте.

Почувствовав по заминке, что представление закончилось, Екатерина Алексеевна сделала удивленный вид:

— Это все, господа? А ваши дамы?

И все присутствующие посмотрели на Родионова, а Родионов на свою супругу. Теодора тотчас шагнула вперед, сделала глубокий реверанс, поймала улыбку государыни и бережно понесла ее обратно, к другим дамам, ожидавшим своей очереди.

— Госпожа Родионова, моя супруга, — не без смущения объявил обер-комендант.

— Браво, — негромко произнесла Екатерина Алексеевна.

Так же негромко повторили «браво» и дворцовые фрейлины Протасова, Скавронская, Браницкая, Чернышева.

Затем выступили супруги городничего, предводителя и капитан-исправника, и всякий раз государыня произносила «браво».

Екатерина ела мало, как шепнули Родионову, она и вообще чаще всего не ужинала, обойдясь стаканом воды с каким-нибудь соком или фруктами. Так же и теперь — взяла стакан молока. Этим она немало смутила хозяев, которые поначалу сочли это за пример поведения, и только увидев, как охотно ужинает свита, позволили и себе пододвинуть тарелки.

Прощание. Посуда на память, горсть золотых монет

Поднялась императрица как обычно в шесть утра, выглянула из дворца, поглядела на звезды от края до края неба, каких, конечно же, не бывает в сыром Петербурге, зябко повела плечами и возвратилась во дворец.

Завтракала она в одиночестве и мало: выпила несколько чашек очень крепкого кофе да съела гречневую кашку с маслом. Два раза в неделю она постилась, хотя вообще любила мясные жирные блюда. Зато свита и мужики сопровождения отъедались в трапезной на всю оставшуюся жизнь. «Зачем столько всего приготовили, если следующая остановка в Кричеве, через тридцать пять верст?» — спрашивал себя Родионов, глядя, как мужики грузят окорока, масло, несут бочонок с сельдями в сани, нарочно для такой цели приготовленные. Хотя, возможно, Кричевский обер-комендант не был озабочен такими приготовлениями, возможно, приказ из Сената Мстиславлю — особая честь и милость. Еще и тем был огорчен обер-комендант, что императрица не выказала желания посмотреть город, следовательно, не оценила его усилий. Кто теперь расскажет ей о том, как строили мосты, дворец, как раскапывали и мостили дороги, как сушили порох и катили пушки, как ездили за фейерверками в Смоленск, как собирали лошадей по всему уезду, как отбирали к высокому столу кур, гусей, телят и бычков. Хотя понятно, что рассказывать обо всем этом, Родионов не стал бы: иные у Екатерины Алексеевны заботы. Она возвратилась во дворец и вместе с Безбородко занялась чтением писем, догнавших ее в пути.

В восемь утра у дворца началась суета: во-первых, возницы выстраивали в ряд кареты и просто рабочие сани с кибитками — четырнадцать и сто шестьдесят четыре, поругивались между собой, требуя места; во-вторых, опять стали собираться люди, и старые, и малые, чтобы еще раз взглянуть на императрицу, проститься с ней. Явились, конечно, и первые дамы города в лисьих, беличьих, песцовых шубах, прибежали девки Ждана-Пушкина, плясавшие и певшие вчера для императрицы. Впереди колонны вертелись на сытых нетерпеливых лошадях два скорохода. То были лошади Радкевича, и он с удовольствием и беспокойством поглядывал на них.

Простые мстиславские кони в сверкающей сбруе царских конюшен и подседельные лошади для форейторов выглядели хорошо. Появилась и стать, и осанка. «Бедные наши лошадки, — наверняка думали жители города, глядя на них. — Никогда больше вам не иметь таких праздничных одежд…» Кучеры и форейторы императорской тридцатки были очень важны, даже неприступны для местных мужиков и ребят. И в самом деле, не так просто подогнать упряжь, правильно, с равномерной нагрузкой на гужи запрячь цугом тридцать лошадей. Позади кортежа стояли кибитки, битком набитые веселыми местными мужиками, которым предстояло ехать до Новгород-Северска, а там забрать лошадей и вернуться в Мстиславль. Следующий этап путешествия обеспечит тамошний обер-комендант.

Немалое удивление у жителей вызвали два императорских арапа. Впрочем, именно в этом — удивлять простых людей — по-видимому, и состояла их роль: улыбались, демонстрируя крупные белые зубы, смешно таращили глаза, показывая белки.

Отъезд был назначен на девять утра, но до девяти оставались минуты, а императрица не выходила из дворца. Свита сопровождения знала, что Екатерина Алексеевна требует выезжать точно в назначенное время и всякое промедление портит ей настроение, — и встревожилась. Озабочены были и городские чиновники, и гости из Могилева. Оказалось, пользуясь всеобщей спешкой и суетой, к императрице, скорее всего, через кухню, прорвалась-таки известная в городе мещанка, соломенная вдова Кукуриха (муж сбежал сколько-то лет назад в белый свет от крикухи и ругательницы), рухнула на колени, заплакала-зарыдала и начала жаловаться на всех: на обер-коменданта, на городничего, на сбежавшего супруга, на предводителя, на капитан-исправника, и горько плакалась до тех пор, пока императрица не приказала дать ей немного денег. В одиночестве стоял губернатор Энгельгард, поглядывая на часы, — ему предстояло сопровождать императрицу до Новгород-Северского; не слишком близко друг к другу замерли три архиепископа, ну и неподалеку от входа-выхода из дворца толпилась свита, чтобы поприветствовать императрицу и отправиться к своим каретам. Еще и потому ждали, что знали: матушка не любит путешествовать в одиночку, карета у нее на восемь человек, имеется небольшой кабинет с библиотечкой, игорный стол, а попутчиков на каждый участок пути она приглашает сама. И это будет для кого-то очередной радостью, а для кого-то — разочарованием. Впрочем, иной раз, утомившись от досужих разговоров, она выставляла из кареты всех.