Готика

— Клянусь Господом, я буду отомщен — твоя жена, ее сестра… клянусь Господом, я буду отомщен.

— Хорошо, хорошо, — сказал Байрон, — вспомни все свои видения.

Я помнила эту ночь. Он много говорил о ней. Дом был погружен в суматоху. Шелли обнаружили за лестницей. Внизу велся огонь из пистолета. Что сейчас меня испугало, так это слова призрака, когда он удалялся, призывающие смерть на жену Шелли и ее сестру. Опий вызвал прежние страхи вместе с галлюцинациями. Вопрос в том — какая жена? И чья сестра?

Я откинулась назад.

— Простите, — промямлила я извинение, — разве здесь не ужасно жарко?

— Как в аду! — пошутил Байрон, направляя на меня череп.

Они засмеялись: Байрон, Клер. Шелли смеялся вместе с ними, неся тяжелый карточный столик в центр комнаты.

— Пойдем, — предложил Полидори, беря меня за локоть. — Тебе нужен воздух. Иногда я их не понимаю.

Полидори оскалился на портрет одного из известных предков Байрона, «Неистового Джека» — Злого Лорда. Сверкание адмиральского глаза очень напоминало байроновское.

В коридоре было холоднее, но все же не достаточно прохладно. Он все еще был прихожей Ада. Портьеры и гобелены на стенах указывали на легкую циркуляцию воздуха, но я ее не чувствовала. Место приобрело атмосферу усыпальницы, и каждый элемент обстановки усиливал это гнетущее впечатление, как будто жизнь, даже потребность жизни или желание ее было удалено из каждого камня вокруг нас.

— Это так легко понять, доктор, — сказала я, положив щеку на холодную панель. — Они хотят оживить мертвого.

Должно быть он уловил мое состояние, которое я не могла скрыть по голосу.

— Что я могу сделать для тебя? — спросил он.

Я вздохнула:

— Дайте мне что-нибудь от страха, если есть.

— Страха?

— Страха смерти.

Я поняла. Он ничего не сказал, но я поняла, что удивила его своей откровенностью. — Простите…

— Нет, пожалуйста, скажи мне.

Я посмотрела на него. Можно ли ему довериться? А почему бы и нет.

— Ну хорошо, — согласилась я. — Я должна кому-то высказаться. Мой му… — я поправила себя, — Шелли — слишком поглощен своими собственными трагедиями, чтобы вынести еще и мои. Я раньше и не предполагала, что разговаривать с незнакомым человеком столь до бессовестного легко, да, легко.

— Когда-то мы были удивительно счастливы, достаточно счастливы, чтобы вынести все, что угодно…

Полидори кивнул, как будто то, что я говорила, было само собой разумеющимся.

— Смею сказать, что если бы у него не было жены в Англии, то вы были бы женаты.

Если он пытался утешить меня, его слова пали на каменистую почву.

— Вы читали Данте? Как Пауло и Франческа полюбили друг друга, когда вместе совершенно невинно читали книгу. Это была мечта, но хорошая мечта. Когда я вернулась из Шотландии, Шелли уже был постоянным гостем на Скиннер-стрит. Он учил Клер итальянскому и вел бесконечные разговоры с Годвином, в основном, о ростовщиках. Перед тем, как стать любовниками, мы долгое время были друзьями. Он бежал от горечи своего несчастливого брака и проблем с наследством ко мне. Мне тогда было семнадцать, у меня было прелестное личико, и я была девственницей. Я всегда была «дорогушей Мей», его «спящей мышкой», потому что я всегда спала, а он не мог уснуть. Мы были похожи, как брат с сестрой, и становились все более похожими друг на друга. Вечерами мы гуляли по Лондону, мы ходили к могиле его матери, и она благословила нашу свободу. Я знала, что она одобрила бы то, что мой отец одобрить не мог. Шелли писал свои лирические стихи, мы тайком целовались, пылая внутренним жаром…

За окнами вспыхнула молния.

— Однако теперь я думаю, — сказала я, — что молния возбуждает его больше, чем я.

Это была игра в сочувствие, да. Полидори наклонил голову. Он не знал, что сказать. Странно, но я хотела, чтобы он обнял меня. Совершенно исключая чувственные желания, я хотела, чтобы он прижал меня. Конечно, он не мог.

Мои глаза потускнели.

— В марте прошлого года у нас родился ребенок. Очень спокойная девочка, она была семимесячным ребенком. Родилась преждевременно и умерла.

— Мои молитвы…

— Бывают моменты, когда я желаю, чтобы моя малышка вновь вернулась к жизни. Мне грезится, что она только охладела… что мы растираем ее перед огнем… и она оживает… — Я почувствовала тепло огня, и дым защипал мне глаза. Я вспомнила о теплоте в моей утробе. Слезы давно иссякли, давным-давно. Осталась только пустота.

Когда ко мне вернулся голос, он прозвучал, как голос другой, более уравновешенной и бесстрастной женщины, чем я сама.

— Я боюсь, доктор, но я бы отдала все, что угодно, для того, чтобы вернуть мое бедное дитя ко мне…

— Готова! — донесся голос Клер из столовой.

Я почувствовала поддержку Полидори, но он был не менее напуган, чем я сама.

Шелли задул последнюю свечу. Ее запах поднялся к потолку и заполонил собой комнату. Единственный свет, который был в комнате, был свет луны, попадающий внутрь сквозь трещины в древних ставнях, падающий на наши руки и лица тонкими, как сами трещинки полосками. Огонь в камине порождал огромные подвижные тени на стене за нами; каждый из нас занимал одну сторону стола, представляющего собой правильную пентаграмму. Череп был помещен в самый центр красной бархатной скатерти, накрывающей стол. Байрон взял его сверху, медленно поворачивая пустыми глазницами к каждому из нас. Звук кости, трущейся о бархат, заставил меня вздрогнуть.

— Пусть Смерть будет нашим свидетелем… Наш Разум сделает остальное.

Клер подавила смешок. Байрон повернулся к ней: «Это не игра».

Клер подпрыгнула, не ожидая внезапной грубости его рычания, потом опустилась на место. Она сидела теперь молча, но чувствовала себя неудобно, как будто ее воодушевление превратилось теперь в горечь.

— Шилл, — сказал Байрон.

Шелли положил свои руки ладонями вверх на столе. Байрон взял одну, я — другую. Клер склонила голову и намеренно спрятала свои руки у себя на коленях. Она покраснела и теперь была похожа на капризную девочку, которая, когда на нее накричат, закрывается как ракушка.

— Клер!

— Она перевозбудилась, если она не хочет…

Клер положила кулаки на стол:

— Я не ребенок, Мэри!

Она схватила руку Байрона, сжав ее, как оружие, и больно ударила о стол. Затем взяла в руку ладонь Полидори. Полидори в свою очередь соединил свою правую руку с моей левой, замыкая круг. Ветер за окном простонал свое неодобрение.

На стене наши длинные, преувеличенные формы, были похожи на горгульи — искривленные, горбатые, подобные привидению в мутной дымке пламени, которая производила их на экране стены.

— Теперь смотрите в глаза… — в зрачках лорда Байрона плясали отраженные Черепа. Синий цвет его ирисовых глаз постепенно становился мутным, искрящимся облачком.

— Вечерние глаза…

— Черные, черные, как сон… Черные, как ад, черные, как грех…

— Вызови в себе… свой самый глубокий… самый черный страх…

Черный, черный. Один глаз открылся, черное в черном. Он широко открылся, как лопнувший спелый плод, все шире и шире.

— Пусть этот страх примет форму…