Говоруны: Везучие сукины дети

Я подхватил ее тоненькое тело на плечо — оно было сухим, скрипящим и очень, почти невыносимо жарким.

— А ты… зачем ты за мной увязался? Я и сама бы…

— Заткнись, Алис, вот просто сейчас заткнись. — Делать шаги оказалось не так уж и сложно — одна нога вперед, потом другая. Не упасть на скользком полу. И балансировать с дополнительным весом. Просто, как кусок пирога. Ребенок управится.

Несмотря на это, обратный путь показался несообразно, невыносимо долгим. В глазах плавали надутые радужные пузыри, ноги дрожали, словно я оставил позади два — один за другим — марафона. А на последних метрах, уже у самой «скорой», меня начало слегка подташнивать.

***

Страшная Алиска. Лицо опухло, словно натянулось от жары, глаз почти не было, одни щелочки остались. В снежной белизне палаты, окруженная катетерами, капельницами, разноцветными трубками и капсулами с физраствором она выглядела космонавтом, покидающим земную твердь в путешествии к далеким холодным звездам.

— Уходите, — медсестра была категорична. Одна из тех, кто дежурил всю смену целиком, принимая раненых и облученных. Эта смена вся умрет в течение месяца, у нее и защиты-то никакой не было, только халаты да перчатки. Но тогда об этом еще никто не знал.

Город эвакуировали — весь, целиком. Бесконечные очереди автобусов вытягивались с автовокзалов длинным суставчатым хвостом. Люди смеялись — каникулы за счет государства! Брали с собой ноутбуки и документы, больше ничего. Собирались, словно на отдых. Опустевшие улицы были по колено в белой пене дезактиванта.

В радиологической лечебнице в столице не было свободных мест, меня приняли одним из последних, но уже в первый же день я узнал, конечно, где держат Алису — как же не узнать, мы ведь были вместе, всегда. Как говорят, в горе и в радости — только это чушь, радость свою мы цедили поодиночке, а вот бедами всегда делились друг с другом. Пускай в наших отношениях не было нежности, но я все равно не ждал и не хотел ее. И мы никогда не могли быть вместе, конечно, я знал и это, но только… только я не мог представить ее здесь одной, одинокой, в пустой холодной палате.

Начальник отделения была женщиной. Спросила сразу:

— Ты ей кто будешь?

— Жених, — соврал я, вспомнив про спасенных детей.

Женщина вздохнула.

— Оно, может, и к лучшему. Слушай сюда, парень: центральная нервная система у твоей невесты поражена полностью, костный мозг поражен полностью, внутренние органы…

— Это понятно, — сказал я. В голове билась одна мысль: что вы от меня хотите, люди? увидеть ее, снова увидеть, быстрее… — Сколько займет лечение?

Завотделением поглядела странно. Я запомнил этот ее взгляд: вроде бы понимающий и сочувствующий, но все равно равнодушный. Вроде как с маленьким ребенком общалась.

— Это я могу сказать точно, жених: четырнадцать дней. Может, меньше.

— Нормально. А потом — восстановление, может, химиотерапия какая-то, я не знаю? Санаторий? Или просто комиссуете по здоровью?

— Потом будут похороны, парень, — спокойно и четко сказала женщина за столом. — Через две недели, самое большее.

Слепыми мутными струями молотил в окна дождь.

Она прожила ровно четырнадцать дней. Аппаратуру у нее меняли каждые два дня, старую выбрасывали, из соседних палат всех больных перевели на другие этажи — от нее фонило, как от работающего реактора. И то сказать, из тех коротких фраз, которыми Алиса делилась, пока еще была в сознании, было понятно, что в реакторное отделение она вошла, когда там уже все пошло вразнос, первый тепловой взрыв уже произошел, и куски ТВЭЛов с урановыми таблетками валялись буквально под ногами. Как она сумела опустить стержни-замедлители, как у нее вышло вернуть сборки обратно в реактор — бог весть.

А когда я спросил ее об этом, Алиса только ухмыльнулась.

— Швабра там стояла рядом, уборщица, наверное, забыла. Так я их — шваброй обратно закидала. Сделала, блин, влажную уборку, — и закашлялась мокрым булькающим кашлем. Внутренние органы уже начинали деградировать, слизистая во рту отходила пластами, и говорить ей было тяжело.

Она менялась внешне каждый день — мутнели глаза, выпадали волосы, на лице постепенно проступали язвы и раны. Кожа мокрела, трескалась и расползалась. А потом меня перестали к ней пускать. На одиннадцатый день. Я это помню точно. Одиннадцатый день.

А накануне у нас состоялся последний разговор — потому что больше Алиса уже никому не сказала ни единого слова.

— Я не жалею, — прошептала она. — Это больно и мерзко, конечно… когда тело превращается в кисель, когда я почти не вижу тебя, но чувствую, что ты отводишь глаза… Но я ни о чем не жалею. Черт, обидно-то как — я бы не прочь, чтобы ты сейчас прыгнул на мои кости, но только боюсь, что уже утратила товарный вид. Развалюсь на тряпочки прямо под тобой — сраму не оберешься.

Следующие три дня было очень тихо. Потом объявили, что похороны состоятся в ближайшие выходные. Закрытый свинцовый гроб, помещенный в бетонный саркофаг. Говорят, одеть ее уже так и не смогли, не на что было одевать. И на кладбище не пустили никого, только сделали трансляцию через сеть для желающих.

А на следующий день после похорон я взял ее рюкзак с Семтексом и подорвал всю эту больницу к чертовой матери.

***

На шоссе мы вернулись без проблем — синяя «Ламбо», возможно, и привлекала внимание, но не настолько, чтобы у кого-то из бандосов-беспредельщиков возникло желание ее остановить. Сыто порыкивая двенадцатицилиндровым двигателем, автомобиль оставил позади знакомые серые квадраты Стэкстона и устремился за пределы города, на юго-восток, где на возвышенности Пургатори-Маунтин находился маяк Херасе-пойнт. Ветер принялся потихоньку крепчать, набирая силу, а темная беспросветная ночь начала сменяться предвечерней тусклостью, когда все вокруг видно словно через желтый светофильтр.