Град огненный

— Я полагаю, это были те, кто находился в состоянии клинической смерти, — продолжает Полич. — Не такая уж редкость во время войны. Многие солдаты получали травмы и повреждения, не совместимые с жизнью. На этапе клинической смерти прекращается деятельность сердца и процесс дыхания, полностью исчезают все внешние признаки жизнедеятельности организма. Мозг еще функционирует, но почти прекращает свою работу. Реанимация возможна, но в результате возникает декортизация — гибель коры головного мозга. Человек становится овощем. И вот тут мы подходим к самому интересному.

Я медленно поднимаю голову. Звук и картинка постепенно возвращаются в норму, и я вижу почему-то не ведущего, и не Морташа, а белое-белое, как снег на еловых лапах, лицо Хлои. Она смотрит в пол, руки лежат на коленях, и я понимаю — она едва сдерживает волнение. Возможно, рассказ Полича является открытием и для нее?

— Должен также вспомнить один древний языческий ритуал, — говорит профессор. — Мой коллега господин Торий должен о нем знать. Это касается так называемых живых мертвецов, или "зомби", как их еще называют в культуре. По легенде, древние шаманы умели воскрешать мертвых людей и обращать их в рабство. Таким образом, заполучали в свое владение существо, потерявшее волю и разум, но все еще обладающее некими физическими качествами, позволяющими двигаться и работать. Полагаю, мои предшественники в научном мире вдохновились этими легендами. Полученное ими вещество позволяло не оживлять мертвецов в полном понимании этого слова, а возвращать двигательную активность тем, кто находится в неком предсмертном состоянии. Комы, например. Понимаете, да? — Полич смотрит поверх очков, и мне кажется — смотрит прямо на меня. По крайней мере, я весь покрываюсь потом, и ощущаю, как под сердцем начинает ворочаться тьма. А, может, не полностью абсорбированный яд Королевы. А, может, то самое химическое вещество, о котором говорит Полич и которое однажды убило меня для того, чтобы вернуть к жизни. Подобию жизни, если быть точнее.

— Насколько я понял, после первых успехов стало возможно возвращать к жизни и недавно умерших людей, — доносится с экрана ровный голос профессора. — Это вещество прозвано в народе "мертвой водой" — на деле, конечно, оно называется по-другому, но я не стану нагружать вас утомительными терминами, — так вот, оно оказалось способным запускать некоторые вегетативные и двигательные процессы. Так, можно заново запустить сердце, и такой "оживший мертвец" будет дышать и ходить. Правда, его реакции будут слегка замедлены и затруднены, ведь часть его мозга повреждена или вовсе мертва. Это зомби. Пластилин, который легко подвержен мутациям. Пустой сосуд, который можно наполнить, чем угодно. Например, вложить в него программу определенных действий: разрушать, убивать, слушаться хозяина. Такая программа получила название "код смерти". Она встраивается в генотип подопытного. И изменению не подлежит.

— Почему… не подлежит?

До меня не сразу доходит, что этот хриплый и жуткий голос принадлежит мне. Но я действительно произношу это вслух. И чувствую, как все присутствующие теперь смотрят на меня. Все, кто находится в студии. Ведущий. И Морташ. И Хлоя. И теперь на меня обращает внимание профессор Южган Полич. Его взгляд — внимателен, серьезен, с некоторой долей спокойного любопытства. Так смотрят на жука, насаженного на булавку.

— Потому что, друг мой, — вежливо отвечает Полич, — вы не живы. Вы умерли ребенком во время инициации. Ваше нынешнее состояние — лишь перезапуск отмершего организма. Перезапуск по определенной программе, нарушив которую — вы погибнете окончательно. Королева была вашим транслятором, кнопкой включения, если хотите. И мы — я и мои коллеги — пока не понимаем, что вами движет теперь. Но мы поймем. Пока же вы успешно мимикрируете под человека. Но ваша способность к мимикрии берет начало не от способности человека к социальной адаптации, а скорее от биологических факторов. В частности — от хромосомного набора насекомого. Это — не ваше волеизъявление, как личности. Это — эволюция. А теперь, — он снова обращается к ведущему и зрителям, — если позволите, и вопросов более нет — мне нужно вернуться к моей работе.

— Конечно, конечно! — быстро говорит ведущий. — Спасибо вам, профессор! Это так интересно и… необычно! Наука, действительно, не стоит на месте. Поэтому у нас в гостях еще один ученый, профессор Института Нового мира Виктор Торий. Прошу вас, пройдите к микрофону!

Я вижу, как по ступенькам быстрым шагом поднимается Торий. Его тщательно уложенные с утра волосы теперь всклокочены и блестят на висках от пота.

— Знаете, я очень уважаю мнение профессора Полича, — сразу начинает он, а его голос срывается и дрожит. — Но я не могу не прокомментировать его последние слова. Так просто сказать "вы умерли в детстве". Но вдумайтесь в эту фразу! Этот ребенок был живым! Чувствующим! У этого ребенка были родители, которые, вероятнее всего, погибли во время налета. Этого ребенка убили — просто чтобы посмотреть, что получится. Знаете, — его глаза загораются гневным огнем, — я много изучал Дарский эксперимент. Особенно после своего открытия. Я изучал васпов. Да, изучал, как мне не стыдно теперь признаться! Я знаю, почему стали использовать детей, — он взмахивает от волнения руками. — У детей гибкая психика. Из них легче слепить нужную модель. Их легче обучить. А все уже знают, что именно включало в себя это обучение. Вот — результаты! У него на лице! — Торий указывает на меня, а я хочу провалиться сквозь землю. Какими бы благородными намерениями не руководствовался Торий, сейчас он наступает на мою больную мозоль. Сотни взглядов впиваются в меня, как осиные жала. Черный глаз камеры не мигает — там, как и внутри меня, тоже клубится тьма.

— Как правильно сказал Ян, — продолжает Торий, — никто из них не выбирал эту жизнь. И как бы я ни уважал мнение господина Полича, я не согласен с его доводами насчет неизменности этого генетического кода. Работы в этом направлении уже ведутся. Так почему не дать им новый шанс? Васпы — жертвы. Какой бы образ жизни они не вели раньше, сейчас они совершенно безобидны!

— Я бы не сказал, что мой уважаемый оппонент, пришедший на передачу в форме Дарского командования — безобиден, — усмехается Морташ. — И, боюсь, не все повреждения он получил в результате так называемого "обучения". Некоторые — прямое доказательство его блистательной карьеры в Дарских землях. Карьеры убийцы и насильника, разумеется.

Я поднимаю голову. Но Морташ даже не смотрит на меня. Все верно — зачем? Для него я сейчас ряженый мальчишка, выставленный на посмешище.

— Мне понятен ваш сарказм, — с раздражением отвечает Торий. — Но я также знаю, что вы финансировали Дарский эксперимент. И вина за случившееся со многими детьми, а конкретно — с ним, — он снова указывает на меня, — лежит на ваших плечах, господин Морташ. Эксперимент "Четыре" — вам это о чем-нибудь говорит?

Наверное, я тоже должен что-то добавить — Торий явно ждет и моей реакции. Но слова почему-то не находятся. В горле становится сухо и горячо. Зато вместо меня отвечает Морташ.

— А мне понятно ваше желание выгородить этих… этих нелюдей, — он делает запинку, будто подбирая слово. — В частности господина Вереска, — Морташ морщится, словно мое имя кажется ему пренеприятным на вкус. — Пресвятая Дева, да мне даже произносить имя этого существа странно, — он пожимает плечами. — Это имя не его. И никогда не было. Вся их сегодняшняя жизнь — само понятие жизни вообще, — это фальшь, мимикрия, как сказал уважаемый господин Полич. Но стоит ради справедливости отметить — прекрасная мимикрия. Возможно, вы, господин Торий, и вы, моя дорогая Хлоя, — Морташ слегка кланяется сидящей на диване девушке, и я вижу, как бледные щеки снова наливаются жаром румянца. Но на этот раз Хлоя демонстрирует не смущение, а гнев. — Вы все просто попали под влияние этих тварей, — Морташ разводит руками. — Я же — видел их истинное обличье. Пан Крушецкий, вы продемонстрируете нашим гостям ту запись, которую не смогли показать в прошлый раз?

— Как раз хотел это предложить, — с улыбкой отвечает ему ведущий.

Он делает знак ассистентам, и по экрану некоторое время бегут белые полосы. Это старая документальная хроника, снятая в полевых условиях. На экране — деревенька в несколько дворов. Почти над каждой избой вздымается дымный столб. Звука нет, но и без него можно представить себе, как гудит охватившее дома пламя. Я почти ощущаю запах копоти и горелого мяса. Потом появляются фигуры — темные на фоне огня, они идут строем, бесшумно и молчаливо. Будто призраки. Но мне чудится — от их шагов сотрясается и стонет земля. И я снова хватаюсь за стойку — этот контакт с холодной и немного шершавой пластиковой поверхностью спасает меня от погружения в безумие.

Из домов выскакивает женщина. Ее платье развевается на ветру. От колонны отделяется одна из фигур и достает пистолет. Выстрел звучит бесшумно, и женщина падает, как подрубленная серпом.

Снова полосы. План камеры меняется.

За столом сидят четверо мужчин. Они смеются и пьют прямо из горлышка пузатой бутыли. На коленях одного из них — девушка. У нее задрана юбка, видны голые бедра, по которым вовсю прогуливается мужская ладонь. Девушка плачет, но ей зажимают рот. Подбегает женщина, кланяется, ставит на стол какое-то блюдо, от которого исходит пар. Она тоже плачет, говорит сбивчиво — ее губы шевелятся и трясутся от плача. Тогда один из мужчин поднимается и стреляет ей в грудь. Она прижимает руки, и из-под них тут же начинает сочиться темная струйка. Глаза женщины распахиваются, словно спрашивают — за что? Потом она падает. Мужчина подносит к горлу плачущей девушки широкий нож…

Кто-то из зрителей начинает визжать высоким женским голосом. И этот звук заставляет меня подпрыгнуть и понять — я все еще в студии. Этот огонь, и этот запах горелого мяса и крови — нереальны.

— Выключите запись! — кричит ведущий.

Экран снова идет полосами, от этого мельтешения начинает болеть голова. Я поднимаю трясущуюся руку, оттираю пот со лба.

— Это… неправда, — говорю себе под нос. Но меня никто не слышит. Зрители гудят — нутряной, подземный гул, какой, должно быть, издает многотысячный осиный рой.