Град Петра

Переправились на другой берег. Вышли у амбара, где льют пушки. Смешно французу — шпиль над бревенчатым срубом. Много чести! Пошли вправо, к Летнему саду. Тут лишь один дом каменный — покойной царевны Натальи, при нём театр, богадельня и изба, куда тайком сдают младенцев, рождённых незаконно. Дом царицы Марфы… Пришлось растолковать — Марфа Матвеевна, вдова Фёдора Алексеевича, брата царя. Леблон аккуратно записал. Спросил, где отель наследника.

— Мазанка, — огорчил Данилыч.

— Вы представите меня его высочеству?

— Увы, невозможно, — ответил князь, встретив настойчивый взгляд француза. — Инфант болеет.

— Дома, — сказал француз, — однообразны. И чрезвычайно длинные. Что — тоже русская традиция?

Данилыч подтвердил:

— Позади каждого, как мосье, вероятно, заметил, конюшня, коровник, баня и прочие службы, кусты ягодные растут, овощи. Это ведь в немецких землях — должно, и во Франции — хозяйству тесно, жители жмутся друг к другу.

Леблон кивал, спешил в Летний сад. Данилыч вступил в ворота с содроганьем. И здесь примется разносить, егоза!

Француз застыл как вкопанный. В саду гуляли купчики в чёрных кафтанах.

— Его величество разрешает?

Уголок монарха, эрмитаж его. Место ли для простых горожан, для грубых буржуа? Зрелище после Версаля дикое. Купцы шли, громко беседуя, скрипя сапогами. На генерал-архитектора пахнуло дёгтем. Он озирался: где же резиденция славного монарха? Найдя её за оградой дерев, в углу сада, умилился:

— Эрмитаж, эрмитаж... Бесконечно трогательно... Строил голландец?

— Нет, господин Трезини.

— Вездесущий, — фыркнул Леблон.

Любопытствовал, почему нет тюльпанов. В голландском-то саду... Зато полно обыкновенной мяты. Данилыч ответил — его величество предпочитает цветы ароматные. С детства своего... Да, русская традиция.

В Голландии дом хозяина ютится в укрытии, в стороне от главной аллеи, — как здесь. В Версале, наоборот, дворец в центре, сияющий отовсюду, и дорожки от него яко солнечные лучи. Это различие Данилыч усвоил давно, а в последние дни, готовясь к приезду Леблона, в сих познаниях укрепился. Книгу Леблона штудировал. Сады — конёк его и, всеконечно, насаждать будет манеру французскую. Неужто же царь даст извести свой вертоград, любезный сердцу?

С усмешкой снисходительной взирал версалец на цветники, нарезанные квадратами, по-голландски, на статуи — пока ещё редкие, подивился фонтану, бившему высоко. Прошагали сад до конца, вышли к Зимнему царскому дворцу. Леблон оглядел, снисходительно бросил:

— Милая миниатюра.

Это — насчёт Зимнего. Похвалил наконец Екимыча. Но дворец — громко сказано. Царь отдаст одному из чиновников, когда переедет. Куда? В уме у Леблона резиденция куда презентабельнее.

Гребцы подогнали ладью. Подхваченная течением, ока промчала мимо луга, миновала Почтовый двор — большой двухэтажный куб. Леблон крякнул, досадливо узнав, что там гостиница, ресторация, приёмный зал для разных торжеств и каморы, куда нарочные из городов сдают корреспонденцию. Все вместе! Его величество постоянно соприкасается с простым людом. Курьёзно!

Далее рядок каменных господских здании и распахнутая ширь Адмиралтейства. Ладья повернула, понадобились вёсла. Укачало француза, скорее накормить…

Посадил за свой княжеский стол, угостил презнатно — авось подобреет гость!

Всё ругает француз, всё ругает... Завязла в мозгу Данилыча первая фраза донесения. Утомлённый променадом, бессилен её заглушить. Маячит в полыхании свечей усмешка француза, его кафтан, заляпанный болотной жижей. Не пожалел сюртука. Словно из траншемента вылез — и в атаку...

Бой разгорится неминуемо. Первый Растрелли зарычит. Бесится итальянец. Трудный был с ним разговор, не уступает он Стрельну, грозится уехать. Не чаял над собой начальника. Графа на цепь не посадишь.

Ох батюшка Пётр Алексеич, пошто покинул!

* * *

Порфирий собрался в Ярославль. Звал с собой дочь. Надо же пристроить девку... Но поди сладь с ней! Откликалась лениво, с травинкой в губах.

— Не надо мне...

Ох и злит же эта травинка! Как втемяшишь в башку, что в Питере свадьбу не играть. Поп ведь в книгу пишет. А допреж того проверка, кто они да откуда — жених с невестой. Пишет при поручителях... Нет уж, бочком да в сторону! В Ярославле вряд ли кто скажет, что невеста — дочь беглого, сестра дезертира, галерника. Купцы-покровители, дан бог им здоровья, любой рот замкнут — хоть посадскому, хоть подьячему...

— А мне-то что!

Тьфу, кобыла упрямая! Отец надрывается, недоест, недоспит — копит деньги на приданое, и вот вместо благодарности... Побил однажды — местью было молчание дочери. Наведывался по воскресеньям, с месяц улещал калачом и пряником. Зря, слова не вынал. А ведь ради неё же, дуры, отпросился сюда, ночует в шалашах — в Петергофе, в Стрельне, где камины наилучшие велено делать. И дрожит за шкуру свою — билет отпускной на чужое имя. Вдруг кто признает...

Мария, помытарив отца, заговорила. Порфирий воспрянул, начал про Ярославль, про женихов, коих уже присмотрел, — смирные, непьющие, а уж работники... В год не меньше пяти рублен им цена. И тут девка выпалила — замуж пойдёт за Екимыча, архитекта.

Порфирий понял по-своему. Захлебнулся воздухом, долго не мог отдышаться. Потом сжал кулаки.

— Повалил тебя?

Первая мысль — обманута девка. Человек он хороший, Екимыч, но ведь господин. Насулил невесть чего...

— Он по чести просит... Дитё без матки, цельный день не евши... Дитё ведь, не лопух.

— Няньки нет?

Осёкся, поймав себя на том, что мелет чепуху, сбитый с толку, а узнать надо другое. До няньки ли? Провались она!

— Есть... Старая...

— Так повалил, ай нет?

— Пойдём к нему! Пойдём, спросишь.

— Чего? — заорал Порфирий, снова ошарашенный. — Что болтаешь? Я те вот...

— Пойдём! Обручимся при тебе — хошь? Он просит тебя.

— Кто?

Андрей Екимыч, начальник? Пробилось в мозг не сразу. Забористо, длинно выругался, в смятении чувств. Захохотал. Ну, что брешет, чисто помешанная! Дочь следила за отцом из-под полуопущенных ресниц будто равнодушно. Поняла — родительское проклятие ей не грозит. Порфирий провёл ладонью по лбу.

— Постой!.. Постой!..

— Стою я, — бросила дерзко, осмелев совсем.

— Ну так на колени! Молись, чтоб по-твоему... Господи! Мать честная!

Сам сел на лавку, позабыл молиться. Да неужто правда... Лушка — госпожа... Екимыч в дом зовёт, не баловство, значит... Госпожа, госпожа... Чудо из чудес! Тут радость окатила Порфирия. Если так, — спасенье для девки, а может, и для него... Ну, уж её-то на допрос не потянут. Лупить да жечь не будут из-за дурного родства. Екимыч — начальник, самому государю друг.