Град Петра

* * *

Леблон бывает в доме у зодчего. Марию крайне потешает, целуя ей руку.

К ученикам Доменико версалец внимателен, рисует им новые французские отели, развивает свой принцип: прочность, удобство, красота. Расспрашивал Земцова.

— Молодой мосье окончил гимназию? В Москве?

Там читали философию, что совсем невероятно. Вмиг из запасов француза — анекдот про Декарта.

— Мудрец изобрёл куклу, совсем как живую. Возил с собой в багаже, в ящике... Она вопила, колотилась, капитан корабля взломал ящик, ужаснулся и выкинул её за борт. Исчадие ада... Таковы невежды, мосье!

Доменико часто сопровождает начальника. Швейцарца уважают, он поддержит в спорах с мастерами, с подрядчиками и переведёт лучше, чем погруженный в Телемака, опьянённый изящным слогом романа Ершов.

— Я для здешних бедствие, Тамерлан, — смеётся Леблон. — Разве не так, мон шер? Объясните им, что я исполняю волю царя. Что я видел его... Вам поверят.

В Петергофе француз охрип, командуя. Работные роют канаву, чтобы убрать воду, затопившую подвалы, слить в море. Трещины в стенах скрепляют железными тяжами.

Браунштейн наступает Леблону на пятки, ловит на лету приказания. Взглядом выпрашивает хоть какой-нибудь знак снисхождения, сочувствия. Но тщетно... Сердце Доменико болит за немца. Версалец похаживает, постукивает тростью с миной трагической.

Ступени каскадов не везде прочны. Трость Леблона свирепо вонзается в прорехи. Кроме того, слишком всё монотонно. Струи должны играть, резвиться. Нужны водометы. Ковш, принимающий оба каскада, должен быть не прямоугольным, а круглым — в гармонии с антуражем. Следует, пожалуй, добавить один каскад. Да, определённо следует... А почему остановилась отделка грота? Браунштейн доложил, бледнея, что нет материала. Заказан в Германии.

— Что? — взорвался Леблон. — В России нет ракушек, нет цветных камешков? Вы с ума сошли! Ищите здесь же! Немедленно!

Готов во всём обвинить несчастного. Виноватых много. Доменико начал объяснять.

— Вы ангел, мон шер! — оборвал Жан Батист. — Тут авгиевы конюшни. Я вычищу — боги свидетели!

Он взмахнул тростью, обвёл нижний парк. Насаждения ещё не разрослись, ветер сдувает жёлтую листву, и статуи откровенно наги.

— Пора подумать о живописи, — и Леблон обернулся к дворцу. — Плафоны, плафоны... К моему прискорбию, у Пирмонте мы коснулись этого предмета лишь вскользь. Деяния Людовика отражены в Версале на двадцати семи полотнах. Король на закладке крепости, король на позициях... Возможно, и царь пожелает иметь галерею славы. Кликнем моего Каравака, он справится не хуже Лебрена.

— Двадцать семь картин, — улыбнулся Доменико. — Пожалуй, чрезмерно. Царь не против кисти, но... Он предпочитает манеру аллегорическую.

— Это благородно. Людовик был тщеславен безумно. «Чужая слава сокращает мою собственную». Я не вру, подлинное его изречение.

— Царь мыслит иначе.

Прежде всех других богов водружены над каскадом Нептун и Амфитрита — морские владыки, вступившие в союз с Петром. Представляют здесь мощь российского флота. На стенке каскада рельефом — подвиги Персея. Побеждает морского змея, то есть Швецию, освобождает Андромеду — понимай, Интрига. В образе витязя Пётр в слитности с отечеством.

Наглец Фаэтон влез в колесницу Гелиоса — солнечного бога, осмелился управлять ею и, опалённый жаром, упал в реку Эридан и погиб. Скульптура — в память о Полтаве. «Вся неприятельская армия Фаэтонов конец восприяла», — сказал царь о великой виктории.

Уже более двадцати изваяний расставлено в «нижнем огороде» — по выбору Петра, в назидание посетителю.

Красота и поучение...

* * *

Конники генерала Вейде рыскали попусту. Веселовский молчал долго. Лишь в январе подал весть: обнаружен-де след Алексея во Франкфурте-на-Одере, ведёт к Вене.

Так и есть, сбежал... Беда тяжелейшая, преступление в России небывалое, позор на царский дом.

Худо начался 1717 год.

Броситься сей же миг из Амстердама, собственными руками схватить сына-изменника... Ненавистна комната, выходящая окнами на тихий, припорошённый снегом канал, душат стены, пропитанное потом одеяло. Арескин говорит — ажитация нервов опасная. Отмеривает успокоительное. Екатерина в сотый раз повторяет:

— Гнев есть начало безумия.

Императору вручён запрос: не имеет ли сведений об Алексее, скрывшемся неизвестно куда? Ответ недоумённый — мол, ведать не ведаем. Чего хочет Карл Шестой? Силой, что ли, отбивать Алёшку?

По каналу медленно проплывают суда, колют тонкий ледок, звенящий стеклянно. Время будто застыло. Мнится — в окнах решётки тюремные, на ногах цепи. Проклятое, отвратительное бессилие...

— Мямлит Веселовский. Твёрдо надо с цесарем... Ох, слуги мои! Без меня ровно младенцы.

Отвлекают обычно, проливают бальзам письма из Петербурга. Ныне там не всё ладно. Великие ссоры были... Алексашка будто бы примирил Леблона с итальянцем. Врёт небось... Художники — народ обидчивый.

— А француз бравый, Катеринушка. Хает наше строение, так ведь дельно хает.

Губернатору, чувствуется, неудобен. Во все щели нос тычет. Свои пять тысяч отрабатывает. Советы губернатору, претензии... Так и надо! Судит неряшество наше.

— У Алексашки морда кислая. Отсюда вижу... Боюсь, не съели бы там моего француза.

Доклады генерал-архитектора Меншиков препровождает в Амстердам — иногда с причитаниями. Мол, рад бы удовлетворить, да нету того-сего, не достать, не обвыкли делать. А, впрочем, царскому величеству виднее. На его усмотрение...

Но в родном парадизе нет мелочей, всё важно. Прав Леблон — древесины губят прорву. Топорами вытёсывают из бревна две доски, только две. Если диаметр его восемнадцать дюймов... Генерал-архитектор не погнушался сосчитать: половина добра — в стружку. Бесспорно, без пил не обойтись. Надобно закупать у немцев. И ставить пильные мельницы на сплавных реках, как предлагает француз. Чтобы те дерева по Неве не гнать, не мочить излишне.

Запахом русской сосны веет от строк Леблона. И вроде не лёд на канале голландском, топоры звенят в Петербурге.

Мастер-то — на все руки! Сумел поднять «Нарву» — корабль о пятидесяти четырёх пушках, затонувший у Котлина, на глубине восьми сажен. Каково!

Почитай, с каждой почтой вторгается совет Леблона, а то и чертёж. Засыпает прожектами. Одни — порождение ума трезвого, другие ошеломляют.

— Зачудил он, Катеринушка. Царём Мидасом надо стать...

Чародея того, превращавшего всё, к чему ни прикасался, в золото, Пётр поминает нередко. Один Петергоф, если послушать француза, миллионы съест.

Схема, данная Леблону в Пирмонте, сохранена — план симметричен, ось его пересекает центр дворца, из передних окон зала перспектива каскадов, канала, уходящего к заливу, из задних — верхний огород. Зал пускай будет выше, во всю высоту здания, в Европе небывалые! Но строить флигели, прокладывать новые аллеи мудреными лучами, водные кунштюки множить...

Нет, придётся обождать.

Миллионы подай и на Стрельну. Вон что пишет!

«Я рассуждал, что не всегда можно иметь гулянье в садах за ненастными днями и надобно сидеть в палатах и находить тамо увеселения».